* * *

Он умолк и задумчиво сидел в окопе.

– Разнесчастный человек. Мой бедный папа. Никакой корабль за ним так и не приплыл. Он говорил: «Как Господь свят, корабль придет». Он твердил это и за день до своей кончины. Мне исполнилось четырнадцать, когда я понял, что никакого корабля не будет, пока мы сами его не построим. Его нужно не только построить, но и начать вычерпывать воду из корпуса еще до того, как его достроишь. Я сказал себе: «Он не пришел за папой, но, о господи, он придет за мной». Поэтому я здесь сижу сегодня. Поэтому я ползаю на брюхе. Ползать лучше, чем ходить. Сидеть лучше, чем ползать. А лежать пластом лучше всего. Я должен выжить на этой войне, чтобы вернуться домой, трудиться и добиться, чтобы ко мне пришел корабль, который не пришел за отцом. Я должен вернуться и построить этот корабль. Я должен уцелеть, чтобы, когда много лет спустя настанет время, я бы мог окрестить отцовский корабль. Корабль США «Гомес». В шкафу на съемной квартире у меня на этот случай припасена бутылка хорошего шампанского. А сейчас я сижу здесь и смазываю стапеля.

Воцарилось молчание. Мы переглянулись. Я знал, что никогда его не пойму, с другой стороны, и он меня до конца не поймет. Каждый из нас изложил свою философию, и осталось лишь испытать ее под огнем.

– Что ж, дружище, – сказал я, хоть и слегка впечатленный его россказнями, но все еще злой на него. – Смени меня на палубе, а то мне надоело торчать на вахте да рыть для тебя окопы.

– Сделай одолжение старому приятелю, – ответил он. – Постой еще минут десять.

– Послушай! – воскликнул я. – Ведь сейчас нету стрельбы!

Мы прислушались.

– Вот пролетела одна, – заметил Гомес.

– На ней написано «Смит»! Тебя зовут Смит? – гневно закричал я.

Он засмеялся. Сидел и смеялся, откинув голову и разинув рот.

– Боже милостивый. Я забыл тебе сказать! Это тебе тоже нужно знать. Моя последняя предосторожность! Мое полное имя Винсенте Мануэль Антонио Морено де ла Вега и Гомес!

Я был ошеломлен и огорошен.

– Попробуй написать такое имечко на пуле! – вскричал он. – И это мое официальное имя! Перед тем как я уехал из Калифорнии, я добавил девичью фамилию моей матери. Вот какой я хитроумный, какой изобретательный! Видишь? С таким именем я буду жить вечно!

Под тяжестью стольких имен я осел наземь. Спустя какое-то время я устало сказал:

– Ладно, Как-там-тебя-кличут, вставай!

Я покачал головой.

Гомес встал, или точнее, присел на корточки, весьма довольный своей уловкой. Он добродушно уставился на поле боя.

– Мама родная, – прошептал он. – Миллионы пуль, кишмя кишат. На некоторых написано «Винсенте». На некоторых «Мануэль». На нескольких, наверное, «Антонио». Но ни на одной нет полного имени, это уж наверняка. Такое невозможно! Я тихо скорблю по товарищам вроде тебя, с короткими именами. Джо Джонс, Пит Смит, Билл Грин…

– Заткнись! – сказал я, чувствуя, что проспорил. – Стоять смирно, матрос, и смотреть в оба!

Мое ехидство заставило его вытянуться, но он не обиделся на меня.

– Есть, друг мой, – сказал он мягко, обращаясь к холмам. – С таким именем-оберегом, как у меня, я бессмертен.

Он сделал горделивый жест и потерял равновесие.

И тут это случилось.

Если бы он стоял в полный рост, как я велел, его бы поразило в сердце. Если бы он присел, как было вначале, его бы ранило в лицо. В конечном счете, наверное, состязание наших философских взглядов окончилось ничейным результатом.

Глухой стук, как удар кулаком. Гомес вскрикнул. Его отбросило назад.

– Невозможно!

Он просидел в окопе секунд десять, переваривая случившееся.

– В меня попали! – сказал он, поднимая брови.

* * *

Спустя час я навестил Гомеса в первой госпитальной палатке за линией нашей обороны. Он тихо лежал, пока наши врачи его обрабатывали. Ему дали болеутоляющее. Пуля среднего калибра раздробила ему плечевой сустав. Живописное месиво. Пока его будут собирать по косточкам, как головоломку, шесть месяцев в госпитале обеспечено, а то и дольше. А потом он будет свободен, относительно целехонький и двадцатиоднолетний.

Перед тем как его унесли, я угостил его сигаретой.

– Помяни всех святых, – прошептал он, улыбаясь от боли, торжества и без тени недоумения. – Помяни каждого в отдельности, друг. Понимаешь? Вот так шутка! Прибыли одновременно!

– Кто? – спросил я.

– И пуля, и корабль. Вместе. Пуля с моим первым именем. И корабль, который так и не пришел при папиной жизни. Я всегда недоумевал, для чего нужен этот корабль. Я даже не подозревал, что это будет настоящий корабль. Давным-давно в своих снах я пытался попасть внутрь. Я хотел узнать, какой на нем груз. Теперь я знаю, кого он везет.

– И кого же? – спросил я.

– Меня, собственной персоной, – сказал Гомес, плавно закрывая глаза. – Пришел папин корабль, чтобы доставить меня домой, в Калифорнию. Можно еще сигаретку?

– Да хоть всю пачку, – сказал я.

Прошло шесть месяцев, но я все время думаю о Гомесе. Если бы в тот день мы меньше болтали, если бы мы спорили минут на пять дольше, обстоятельства сложились бы иначе. Что, если я бы не испугался, нырнул бы на дно окопа и заставил бы Гомеса встать в дозор? Что, если бы он не произнес свое официальное имя целиком, не жестикулировал и не потерял бы равновесие? Может, он был бы убит. Может, он был бы со мной, и мы бы спорили с ним. Может, он схватил пулю с моим полным именем и только отчасти со своим. Иногда мне кажется, что он спас мне жизнь, приняв пулю, которая могла оказаться не такой благосклонной ко мне. А иногда я думаю, кто из нас прав, а кто нет? Он или я? Может, ни я, ни он? Может, и нет вовсе такой философии, на которую можно положиться во время войны?

Все равно я много раздумываю по ночам, пытаясь уснуть. Я слышу музыку, смех и пляски Гомеса, и вот белый пароход на привязи у причала, его мама и папа, пляшущие вместе с ним и распевающие песни, когда пароход отходит.

В эти минуты я сижу в глубоком окопе и не высовываюсь, а просто сижу сиднем, пытаясь разобраться, и буду сидеть, пока не разберусь. Я никуда не собираюсь идти. Я не шевелюсь. И парни из нашей роты прозвали меня Филипп Дэвид Джон Уильям Говард Роберт Джонс.

Я попросил их сделать мне такое маленькое одолжение.

Филипп Дэвид Джон Уильям Говард Роберт Джонс.

Это имя ласкает мне слух.

Две тысячи лет назад посетители греческих храмов бросали монеты в устройства, которые с механическим лязгом отпускали им святую воду.

Долгий путь отделяет первый торговый автомат от «диковины причудливых очертаний»[9], сотворенной Уолтом Диснеем для своего царства – Диснейленда. Когда Уолт Уитмен писал «Тело электрическое пою», откуда ему было знать, что он сочиняет девиз нашего, подвластного роботам общества. Я считаю, что влияние Диснея будет ощущаться даже спустя века. Я утверждаю, что Дисней и Диснейленд могут стать движущими силами нашей эпохи.