Детин вгляделся.

— Нет.

— Точно?

— Точно.

Ратник ухмыльнулся.

— А было мне лет десять, строитель Детин. Шел я мимо лавки. Лежат пряники. Взял я один пряник.

Слегка размахнувшись, он ударил Детина по лицу тыльной стороной руки. Детин отступил на шаг. Ратник схватил его за ворот рубахи.

— Не гору целую пряников я за пазуху себе натолкал, а всего один скромный преходящий пряник, — зловещим тоном сказал ратник, давая волю справедливому гневу. — А ты с хозяином разговаривал. Разговаривал ты.

Он еще раз хлестнул Детина по щеке, не выпуская ворот.

— И лавка-то не твоя была, и пряники не твои. Но рассерчал ты благолестно. Схватил меня и ухо мне драл. Долго. Вот так вот.

Он взял Детина за ухо и крутанул. Детин сморщился, ссутулил плечи от боли и замычал.

— А потом дознался у меня, где отец мой единоматерный живет. Привел к отцу. И не ушел, пока мать не позвали и не отходил меня отец при всех розгой. Восемь лет прошло, а я все еще помню.

Да. Теперь Детин тоже вспомнил тот случай.

— Ага, — сказал ратник. — Боишься? Правильно.

Он отпустил ворот и, вкладывая вес тела в удар, приложился кулаком к глазу Детина. Детин рухнул на землю. Его подняли, встряхнули, прислонили к стене, и открыли перед ним дверь.

— Это баня, Детин, — сказал ратник. — Не топлено, но в кадках есть вода. Давеча водовоз доставлял, а с тех пор еще никто не парился и не мылся. Водосборник не трогай, он засорился давеча. Рубаха там свежая лежит. Помойся, рубаху надень. Да поживее.

Детин нетвердо шагнул внутрь. Дверь оставили открытой для света. Несмотря на, возможно, самовольные действия ратника, проход по детинцу и солнечный свет согрели узника, и руки и пальцы снова начали повиноваться. А глаз начал заплывать.

Раздевшись до гола, Детин, используя относительно чистые места на своей же рубахе, стал себя обтирать, обмакивая холстину в кадку с водой. Галльский бальзам пришелся бы теперь очень кстати, и теплая вода тоже, но ничего такого в распоряжении Детина не было. Человек десять во всем Новгороде пользовались галльским бальзамом — им привозили его из Киева проезжие купцы (не из-за барышей, которые при таком количестве покупателей смехотворны, а просто по-дружески, а в случае престольных особ — из подхалимства. Детин вспомнил о ранней своей молодости, когда ему приходилось много путешествовать с товаром. Он всегда отказывался от таких невыгодных просьб-поручений. И подхалимом никогда не был, и этим гордился. И что же теперь делать с гордостью той, поселяне? Не то, что галльского бальзама — пива прокисшего, свира прошлогоднего на нее не купишь. Не подхалимствовал — будто подвиг совершал, милость кому-то какую делал, будто счастливее кто-то стал, или управился поесть лишний раз в голодный год благодаря отсутствию в привычках Детина подхалимства. Герой какой, надо же).

Вот опять же сопляк этот — дал по роже. За дело дал! Ишь какой правильный нашелся, пряники ему не кради. Мальчишку за ухо крутить! Тому пряника захотелось, отец на пряники денег не дает. Так дай ему ты, раз у тебя денег больше, чем в княжеской казне. Ан нет — вместо денег розги.

И ведь не один я такой, подумал он, постанывая от боли — вокруг глаза болело, в мозгу вспыхивало и разбегалось блестками, а кожа в результате сидения в яме во многих местах пошла сыпью. В паху было натерто до невозможности, промежность в арселе саднило, поясницу ломило.

Не один я такой, ходят по земле сотни таких же, справедливость, никем не требуемую, по малому верша. В хвиту такую справедливость. Ты пообижайся еще на ратника-то! Завтра этого ратника пошлют в бой, в бою этом отхватят ему лихим свердом руку, или ногу палицей перешибут, вернется он калекой никому не нужным — и будут мимо проходить разные детины-купцы, справедливо полагая, что на всех милостыни не напасешься в любом случае, так чего ради и стараться, подавать.

Голову Детин мыть не стал. Волосы слиплись, появились колтуны — холодной водой не размоешь. Помыл только бороду. Борода, кстати, оказалась не очень грязной.

Куда меня теперь, думал он. Для чего я им чистый понадобился?

— Пошевеливайся там! — раздалось снаружи.

Облачившись в обещанную свежую рубаху, Детин прикинул, что делать с собственной, в негодность пришедшей одеждой, и в конце концов просто собрал ее в ком. Его снова окликнули, и он заспешил. Сапоги решил не надевать — больно.

Опять пошли какими-то задворками, вдоль восточной стены детинца. Неожиданно взору узника открылась настоящая улица, с домами, палисадниками, деревьями, заборами. Из черепичных добротных крыш торчали трубы, из некоторых шел дым — дома оказались обитаемы. Причудливые сооружения, конусообразные вверху, виднелись возле каждого дома. Водосборники, понял Детин. Водовоз нужен только когда давно не было дождя. Странные какие-то водосборники. Мой лучше и больше.

Ратники свернули в один из палисадников и без стука вошли в дом, втолкнув перед собой Детина. Обыкновенный дом. Гридница. Печь. Стол, на столе много всякой еды. Скаммели. На одном из скаммелей сидела, уставившись в свиток, какая-то полнотелая женщина. Оторвавшись от свитка, она кивнула ратникам. Те поклонились и вышли.

Детин стоял посередине гридницы в одной рубахе, без гашника, сапоги в руке.

— Садись, — сказала женщина дружелюбно. — Садись и ешь. Не торопись. Время кое-какое есть.

Прежний Детин повел бы себя по-другому. Нынешний Детин сел и стал есть. Сперва с опаской, боясь, что его остановят. Затем быстрее.

— Не торопись, — сказала женщина.

Вскоре Детин остановился, чтобы перевести дыхание. Рука потянулась к кувшину — свир? сбитень? вино?

— Потом, — сказала женщина. — Мне нужно, чтобы ты сохранял ясность мысли. Поговорим.

Он кивнул, с сожалением поглядел на кувшин, схватил вороватым движением с блюда раденец с бараньим мясом, откусил, и, жуя, спросил:

— Кто ты?

— Это не важно, — сказала она. — Называй меня… ну, скажем… Дике.

Что-то шевельнулось в Детине от того, предыдущего, Детина. Имя показалось ему забавным.

— Отчего ж не Хвемис? — спросил он, жуя.

Женщина улыбнулась.

— Хвемис, мать моя, слепа, — сказала она. — А я, дочь ее, как видишь, вполне зряча. И все еще молода. Эка тебе засветили в глаз.

Детин проглотил кусок и закашлялся. Она подождала, пока он перестанет кашлять.

— Позволь тебе сказать, что положение твое очень худо. Очень, очень худо. Тебя будут судить. И не где-нибудь, а прямо на вече, возле колокола, по всем правилам.

Детин кивнул, представил себе этот суд, и похолодел.

— Я ни в чем не виноват, — сказал он просительно.

— Так не бывает. В чем-то наверняка виноват. Но, возможно, не в том, в чем тебя обвиняют. Если хочешь сохранить себе жизнь и свободу — следи не столько за тем, что ты говоришь — это не сложно — но как ты это говоришь. Это первое. А второе — я могу тебе помочь. Есть такая стародавняя традиция, когда ответчик, если ему позволяют средства, нанимает себе советника, умеющего мыслить здраво в любой момент.