* * *

Во всех горячих точках, куда я осторожно наведывался, обязательно был кабачок, где, словно исполняя некий тайный ритуал, собирались репортеры, шпионы, приезжие дельцы-авантюристы и работники гуманитарных организаций. В Сайгоне — «Континенталь», в Пномпене — «Пном», во Вьентьяне — «Констилейшн», в Бейруте — «Коммодор». А здесь, в Букаву, такое заведение расположено в приземистом колониальном особняке на берегу озера, обнесенном забором и окруженном неприметными домиками, и называется «Оркид». Владеет им умудренный жизнью бельгийский колонист, которому непременно выпустили бы кровь во время одной из кивуанских войн, если бы брат бельгийца, ныне покойный, не укрыл его в безопасном месте. В углу обеденного зала сидит пожилая немка и с тоской рассказывает посетителям о тех днях, когда Букаву был белым городом и она на своей «альфа-ромео» могла ездить по бульвару со скоростью сто километров в час. На следующее утро мы едем тем же маршрутом, но не так быстро.

Бульвар прямой, широкий, но, как и все улицы в Букаву, размыт потоками красной дождевой воды, льющейся с окрестных гор. Дома здесь обветшали, а когда-то были жемчужинами стиля ар-нуво — скругленные углы, высокие окна, подъезды, как старые театральные органы. Город выстроен на пяти полуостровах, «словно на зеленой ладони, опущенной в воды озера» — писали в наиболее поэтичных путеводителях. Самый большой и некогда самый фешенебельный полуостров называется Ла-Бот — здесь находилась одна из многочисленных резиденций Мобуту, полоумного короля и императора Заира. Солдаты, не позволившие нам войти, объяснили, что в настоящее время виллу ремонтируют и принадлежит она теперь новому президенту Конго Жозефу Кабила — уроженцу Киву, сыну революционера, марксиста-маоиста. В 1997-м отец Кабила сверг Мобуту, правда, через четыре года и сам погиб от руки собственного телохранителя.

Над водой курится пар. Граница с Руандой делит озеро вдоль напополам. Палец Ла-Бот указывает на восток. Рыба здесь очень мелкая. А еще в озере обитает чудовище мамба-муту — полуженщина-полукрокодил. Ее любимое лакомство — человеческие мозги. Я слушаю гида и все записываю в блокнот, хоть и знаю, что записями этими никогда не воспользуюсь. Фотоаппараты не для меня. Когда я записываю, мысль сохраняется в памяти. А когда снимаю, фотоаппарат, скажем так, отнимает мой хлеб.

Входим в католическую семинарию. Отец Сальво был из здешней братии. Глухие кирпичные стены семинарии на этой улице кажутся чем-то инородным. А за ними раскинулось царство садов, спутниковых антенн, гостевых комнат, залов собраний, компьютеров, библиотек и молчаливых служителей. В столовой к кофемашине подходит, еле волоча ноги, старый седой священник в джинсах, удостаивает нас долгим, потусторонним взглядом и идет своей дорогой. Так, пожалуй, выглядел бы сейчас отец Сальво, будь он все еще жив, думаю я.

Конголезский священник в коричневой рясе сокрушается: мол, его африканские братья в опасности, и исходит она от кающихся грешников, слишком уж красноречиво рассказывающих на исповеди о межнациональной вражде, которую они питают. Но вместо того, чтоб остудить грешников, продолжает он, святые отцы сами распаляются от их пламенных речей и порой становятся экстремистами почище прочих. Так было в Руанде: известно, что иные благонадежные, в общем, священники созывали своих прихожан-тутси в храм, а потом с благословения этих самых священников храм поджигали или равняли с землей.

Святой отец говорит, я пишу в блокноте, но не его золотые слова фиксирую, как он, наверное, думает, а манеру их произнесения: отмечаю его интеллигентный африканский французский, изящество его неторопливой, гортанной речи, печаль, звучащую в его словах, когда он рассказывает о грехах своих братьев.

* * *

Реальный Томас очень далек от моих представлений о нем, и снова мне приходится отказываться от своих предрассудков. Он высокого роста, учтив, одет в синий костюм хорошего покроя. С нами, своими гостями, Томас искусно непринужден, как хороший дипломат. Его дом, который охраняют люди с полуавтоматическими винтовками, просторен и выглядит солидно. Пока мы беседуем, на громадном телеэкране идет беззвучный футбольный матч. Ни один военачальник из моих ни на чем не основанных фантазий ни капли на него не похож.

Томас — баньямуленге. Его народ беспрестанно воюет в Конго последние двадцать лет. Баньямуленге — выходцы из Руанды, занимаются овцеводством и вот уже лет двести как поселились в Южном Киву, на высокогорном плато в горах Муленге. Баньямуленге знамениты своим военным искусством и склонностью к уединенной жизни, нелюбимы за то, что якобы симпатизируют Руанде, и в тревожные времена к ним первым цепляются.

Я спрашиваю Томаса, улучшат ли положение баньямуленге предстоящие многопартийные выборы. Нет, выборы его не обнадеживают. Проигравшие скажут, что результаты голосования подтасованы, и будут правы. Победителю достанется все, а обвинят и в том и в другом, как обычно, баньямуленге. Не зря же их называют африканскими иудеями: если что-нибудь неладно, в этом непременно виноваты баньямуленге. От попыток Киншасы сформировать из конголезских ополченцев единую национальную армию Томас тоже многого не ждет:

— Много наших ребят вступили в армию, а потом дезертировали — бежали в горы. В армии нас убивают да еще и оскорбляют, а ведь мы столько за них воевали, столько боев выиграли.

Но проблеск надежды все-таки появился, признает Томас. Маи-маи, которые считают своим долгом очистить Конго от всех «чужеземцев», и прежде всего баньямуленге, уже начинают понимать, что быть солдатами Киншасы совсем невыгодно. В подробности Томас не вдается.

— Может, маи-маи перестанут верить Киншасе и тогда сблизятся с нами.

Что ж, мы скоро узнаем. Джейсон устроил нам встречу с полковником маи-маи (из множества ополчений, действующих в Конго, это самое многочисленное и самое грозное) — вторым моим военачальником.

* * *

Полковник, как и Томас, одет безупречно, но не в синий костюм хорошего покроя, а в парадный мундир той самой, раскритикованной национальной армии Конго. Форма, выданная полковнику в Киншасе, отутюжена, знаки отличия сияют на полуденном солнце. Пальцы правой руки полковника унизаны золотыми кольцами. На столе перед ним два мобильных телефона. Мы сидим в кафе под открытым небом. На противоположной стороне дороги бруствер из мешков с песком, оттуда на нас смотрят миротворцы ООН, пакистанские солдаты в голубых касках и стволы их автоматов. Я всю жизнь воевал, говорит полковник. В свое время командовал бойцами, которым по восемь было. Теперь они уже взрослые.

— В моей стране есть народности, недостойные жить здесь. Мы воюем с ними, поскольку боимся, что однажды они заявят свои права на священную землю Конго. На столичное правительство в таком деле надежды мало, поэтому мы воюем сами. Когда Мобуту свергли, мы взяли наши панга, луки и стрелы и приняли удар на себя. Маи-маи обладают силой, созданной их предками. Мы под защитой дава.

Дава — так полковник называет магическую силу народа маи-маи, а именно способность отвести от себя летящую пулю или превратить ее в воду: маи.

— Когда по тебе стреляют в упор из АК-47 и ничего не происходит, ты понимаешь, что дава действительно существует.