Они говорят, что переделать некоторые двери возьмет 1/ месяца. Я говорил: буду ждать хоть год, но чтобы все было сделано до конца…»

«№ 4

11 декабря 1935 г., Кембридж

…Вчера была в Аркосе и отдала Твои записки и диапозитивы. Курьеру чемодан показался очень тяжелым, и полпред, смеясь, сказал: как бы курьера не заподозрили, что он везет что-то не то, что полагается!

Посылаю Тебе список вещей, конечно, очень короткий. Такой же лежит в чемодане, и такой же даю курьеру, с ключами. Чемодан будет доставлен Фил[иппу] Яков[левичу Рабиновичу], и он позвонит Тебе. Вчера же я была на пристани и видела человека от Harrison’a[94]. Все будет погружено на “Сибирь”, и сегодня ночью она уходит в Ленинград. Всех ящиков 19 штук, личных и лабораторных вещей. Прилагаю список их. Лаборатория сможет выслать еще вещи на следующем [пароходе]. “Смольный”, по здешним сведениям, идет тоже в Ленинград…»

«№ 4

11 декабря 1935 г., Москва

…Ты у меня молодец, работаешь, живешь, как маятник. Боюсь, тебе тут скучно будет, там к тебе все в гости ходят, а тут нас будут еще долго побаиваться. Но вот я живу здесь второй год спокойной жизнью, и мне это нисколько не трудно. Но главное, наладить работу и скорее за опыты. Но раньше марта трудно ждать, что все наладится, хотя я и нажимаю вовсю. <…> Шальников помогает мне хорошо, без него было бы трудно. Но мерзавцы строители все переделывают и перекрашивают, нам не дают покоя. Хотя сейчас строители начали работать хорошо, вернее, энергично. Вывели сырость во многих местах и немного подчистились и доводят все до конца.

Я занят подготовкой к монтажу, тут мне трудно, т. к. я не знаю фирм и работников здесь достаточно, но это все наладится. Затирает нас с различной мелочью, совсем пустяки, как умывальники, выключатели, материя для занавесок, латунь и медь для мастерских и пр., и пр., и пр., и пр.

Все хлопоты и заботы о такой ерунде, о которой вообще мне не приходилось и думать. Но, слава Богу, нету научной работы, и меня это не так еще раздражает. Но меня коробит при мысли, как будет дальше, другой раз я заснуть не могу от кошмарных мыслей. <…>

Вечером, после 4-х, я работал до поздней ночи над чертежами монтировки. Сегодня собираюсь в театр, а завтра – в Болшево, погулять, а то я не ходил все это время. Так что завтра целый день буду отдыхать. 13-го буду звонить тебе. Твои разговоры я очень люблю, но потом долго не могу заснуть, так это меня волнует…»

«№ 5

13–15 декабря 1935 г., Москва

….. Получил твою телеграмму и рад, что все отправлено. Оль[берт] и Ш[альников] поедут встречать, а я буду тут орудовать.

15 [декабря]. Вот второй день, как до тебя не могу дозвониться, говорят, порваны все провода, и не у нас, а где-то за границей. Остался только один, и тот загружен дип[ломатическими] и правительственными] переговорами. Вчера получил телеграмму от друзей, собравшихся у тебя. Видно, это твой последний раут – прощальный. Потом вчера получил перечень <…> содержания ящика. Я был очень огорчен, что не послали мой “Менделеев кабинет”[95]. Он мне очень нужен. Пока <…> идет монтаж, я мог бы наладить рост кристаллов. К тому же, его надо рассматривать как мой „personal", так как У веществ посланы мне лично разными учеными. Скажи, чтобы его послали. Потом все мои личные приборы для измерения сопротивления во вращающемся поле и все прочее (спектрограф тоже мне очень нужен). Потом мне необходим список со сроками, когда это будет послано, а то я не могу планировать свою работу. Нажми на John^, чтобы он не медля это сделал. <…>

Да, вот, я не заметил в списке проволочек кварцевой нити, а также те образцы металлов, над которыми я работал в магнитном поле (это большой продолговатый ящик с целым рядом отделений). Ну вот, сегодня Ш[альников] и Ольберт едут в Ленинград встречать груз. В 20-х числах будем ждать его в Москве. Я остаюсь здесь. <…>

Вчера играл в шахматы с Ал[ексеем] Николаевичем Бахом]. Славный старик, но мы с ним не согласны в одном. Он какой-то вялый. Я ему говорю, что научное хозяйство в отвратительном состоянии, а он говорит: да, это правда, что поделаешь, сейчас есть более важные вещи, чем наукой заниматься, и пр.

Вот тебе образчик, как может ученый добровольно отодвигаться на второй, а то и третий план. Я считаю, что науку нужно считать очень важной и значительной, а такой „inferiority complex"[96] убивает развитие науки у нас. Ученые должны стремиться занимать передовые места в развитие нашей культуры, а не мямлить, что „у нас есть что-то более важное". Это уж дело руководителей разбираться, что самое важное и сколько внимания можно уделить науке, технике и пр. Но дело ученого – искать свое место в стране и в новом строе и не ждать, пока ему укажут, что ему делать. Мне такое положение совсем непонятно и чуждо. Вот тут у меня и создалось положение довольно комичное: я должен держаться в стороне, т. к. не могу в силу создавшегося положения вмешиваться [в] дела, и все прочее. А с другой стороны, по-видимому, я один из немногих ученых, которые искренне стремятся развить науку в Союзе.

Разговаривая с разными учеными, меня по-прежнему удивляет заявление многих из них: „Вам столько дают, вы, конечно, легко все можете делать, и пр., и пр.”, как будто у нас со всеми ими, так сказать, не были одинаковые начальные шансы, когда мы начинали работать. Как будто все, чего я достиг, упало как дар небесный, а я не потратил черт знает сколько сил, моих нервов на все, чего я достиг. Люди – мерзавцы в этом отношении, они считают, что жизнь как-то несправедлива к ним, что все кругом виноваты, кроме [их] самих. Но ведь для чего существует борьба, как не [для того, чтобы] применять окружающие условия к тому, чтобы развивать свои способности и создавать себе условия работы?

Если становиться на точку зрения Баха и К°, то далеко не уедешь. Мне, например, как-то неудобно, что я в известной степени в привилегированных условиях по отношению [ко] многим работникам, но когда я хочу обобщить свое положение и подтянуть условия работы для них, то встречаю пассивное отношение. <…>

Поскорей бы работать. Тогда, за работой, позабудешь многое и перестанешь замечать окружающее…»

14 декабря Петр Леонидович получил радиограмму (через Берлин)