– Слушай! Что с тобой? Ты что приняла?

Но обмякший мешок с костями не ответил.

Заборы облепили женщины, голосящие, как большие шумные вороны. Новость быстро разлетелась по поселку. Родня Коллин орала благим матом, а сестры Джеймси вскидывали кулаки, защищая его доброе имя. Мать Джеймси, которой на днях стукнуло восемьдесят, плевалась и размахивала потертой шваброй, как косой.

Не зная, что еще делать, Агнес сняла с себя колготки, а потом и трусики из-под юбки. Она сделала это прямо на улице без малейшего стыда, пьяно раскачиваясь. Она принялась надевать свое белье на Коллин. Это напоминало одевание куклы размером с человека, у которой вместо негнущихся и жестких конечностей были обмякшие и отяжелевшие от замедленного кровообращения руки и ноги.

Когда приехала «Скорая», Коллин уже не говорила. Агнес села в пыль рядом с ней. Она смотрела на свое дорогое белое белье, светящееся после стирки с отбеливателем. Ее трусики сидели на тощей женщине, как кружевной подгузник, и Агнес подумала, что они свидетельствуют о большей доброте, чем заслужила Коллин.

Пятнадцать

Он напоминал ей цвет сосисочной шкурки, только у него был не столько цвет, сколько водянистый оттенок, слишком тонким слоем распределенный по всему телу. Выглядел он изможденным. Лиззи пришлось действовать двумя руками, чтобы ухватить одну его, и, положив на нее свою щеку, она ощутила вспухшие синие вены, испещрявшие тыльную сторону ладони. Это были руки человека, двадцать лет грузившего мешки с зерном, руки, которые клали едкий гудрон, которые убивали итальянцев в Северной Африке[76].

Теперь Вулли даже дышал с трудом. Воздух в его легких издавал такой звук, будто проходил над рашпилем, задевал за бороздки и останавливался только для того, чтобы прохрипеть и с таким же шумом направиться обратно. Лиззи отерла его лицо носовым платком, который держала в рукаве. Рот его теперь всегда был открыт, уголки губ спеклись и высохли. Она хотела поцеловать его еще раз, она хотела сохранить воспоминание о том прекрасном человеке, каким он был прежде и оставался до сих пор.

Старики на других кроватях дремали. Она видела, как сестра дала им по капле морфина, и теперь они словно пребывали в беспокойном сне. Лиззи расстегнула пальто и сняла шарф с головы. Она подняла руку Вулли, спустила простыню. Поначалу она хотела лечь рядом с ним, прикоснуться к каменной стене его тела и заплакать. Но, залезая на больничную кровать, она передумала. Она взобралась, а потом, не снимая своего хорошего пальто, оседлала мужа. Никто другой не заметил бы этого, но Лиззи была уверена: она увидела, как вспорхнули его веки, как растянулись в лукавой улыбке уголки его рта. Она принялась тихонько покачиваться туда-сюда. У нее в мыслях не было ничего грязного, какими бы ни казались ее движения со стороны. Ей хотелось одного: прижаться к нему, ощутить его тело, теплое и живое, сквозь его хлопковую пижаму, сквозь липкую синтетику ее нижнего белья. Она хотела только дать ему кроху утешения в его боли. Разве не в этом состоял ее долг?

Лиззи, покачиваясь на Вулли и трясь о его тело, закурила новую сигарету. Она глубоко затянулась, а потом выпустила дым в лицо мужу. Она могла только догадываться, как он мучается без своих сигарет «Регалс».

– С вами все в порядке, миссис Кэмпбелл? – раздался голос у нее за спиной. Чьи-то руки осторожно, но твердо ухватили ее за локти. – Что поделаешь, дорогая, – сказал голос, помогая ей слезть с кровати. – Что поделаешь, родненькая?

Вулли не шелохнулся, пока медсестра помогала Лиззи слезть с кровати. Пижама на нем помялась в тех местах, где побывала Лиззи, но в остальном ничего не изменилось. Без всяких слов осуждения медсестра потушила окурок, вытащив его из пальцев Лиззи, потом одернула на ней юбку. Лиззи почувствовала, как ее усаживают на прежнее место, почувствовала стакан с холодной водой у своих губ. Сестра утешала ее дружелюбным, спокойным голосом, гладила, словно кошку, и у Лиззи появилось желание поделиться с ней своими тайнами. Лиззи взяла руки сестры в свои и сказала:

– Господи, пожалуйста, не забирай его. Пожалуйста. Не забирай еще раз.

Ни лице Агнес было столько косметики, что Шагги казалось, будто ее накладывали несколько лет слой за слоем, и она забывала ее смывать. Мальчик шел за ней на приличном расстоянии, останавливаясь время от времени, чтобы подбирать вещи, выпадавшие из карманов ее норковой шубки, мех которой давно слежался.

Когда Агнес ввалилась в автоматические двери больницы, к ней подбежала озабоченная медсестра, решив, что Агнес нуждается в срочной помощи. Шагги смотрел, как эта девушка пытается поймать и усадить его мать в потрепанное кресло-каталку. Агнес оттолкнула сестру и направилась в сторону онкологических палат. Шагги услышал, как сестра сказала санитару, что решила, будто Агнес работница панели.

– А вот и нет, – с гордостью сказал Шагги. – Моя мама ни дня в жизни не работала. Она слишком красива для этого.

Слежавшаяся норковая шубка придавала ей видимость превосходства, а ее черные туфли на шпильках выбивали нестройный ритм на мраморном полу длинного коридора. Резиновая набойка на правом каблуке износилась, и, как бы она ни подкрашивала туфлю старым черным маркером, о трудных временах извещал металлический гвоздь, скрежещущий по полу.

Пока она скрежетала по коридору, с белых кроватей на нее смотрели исхудавшие лица. Крупная медсестра с сочувственным выражением на лице вышла из бокса и встала точно перед ней, прижав к груди, словно щит, зеленую папку-планшет. Она была широкой, как невысокая стена.

– Прощу прощения. Чем могу вам помочь? – сказала сестра с усталой улыбкой. – Меня зовут сестра Мичан. – Она показала на официальный бейджик на своей голубой форме.

Агнес она показалась добрее тех сестер, с которыми много лет назад работала Лиззи – громадных глазговских женщин, способных удержать взрослых мужиков в субботний вечер и вытащить осколки разбитых бутылок, застрявшие у них между ребер. От просмотра бесконечной мыльной оперы бессмысленного насилия их лица стали холодными и жесткими, словно гранит. Сестра Мичан явно старалась изо всех сил. Агнес посмотрела свысока на коренастую фигуру, вгляделась в маленький бейджик. Буквы на нем шевелились. Она набрала в грудь воздуха и попыталась говорить трезвым голосом.

– Нет, спасибо. Я знаю куда. Я иду.

Сестра Мичан смотрела на нее все с той же улыбкой.

– Знаете? Уже десятый час. Посетителей сегодня больше не впускают.

Тяжело моргнув, Агнес отвела глаза от назойливой тетки. У той кончик носа был в ямочках, как клубника. Агнес задержала на них взгляд и