Снова посыпались стрелы. Те, кому пробило горло, лишь негромко охали, те, кому стрелы вонзались в глазницы, отчаянно вопили. Некоторых ранило в открытые голени. Люди падали прямо под ноги тем, кто находился сзади, и легионерам приходилось наступать на своих товарищей, раненых, убитых наповал или просто споткнувшихся от усталости. Но сейчас о них некогда было думать.

Тридцать шагов. Неплохая дистанция для броска.

— Целься по передовым! — выкрикнул Ромул. — Бросок!

Точно попасть пилумом в цель непросто даже стоящему на месте воину. На бегу это еще труднее. По команде Ромула восемь или десять копий полетело навстречу приближающимся всадникам. Большая часть из них не долетела до врагов. Только два копья попали в цель — прямо в грудь татуированному всаднику, возглавлявшему атаку, и убили его наповал. Он взмахнул руками, свалился с лошади, его тело сразу растоптали скакавшие следом кони.

Гордиан восторженно заорал.

Как и надеялся Ромул, лошадь убитого тут же свернула в сторону, пытаясь избежать столкновения со стремительно приближавшимся римским клином. И во вражеском строю появился небольшой просвет. Туда и нацелился Ромул.

Но остальные скифы продолжали беспрестанно стрелять. С двадцати шагов промахнуться по несчастным легионерам было невозможно. С каждым шагом кто-нибудь падал на снег, окрашивая его своей кровью в ярко-алый цвет.

Поблизости раздался чей-то крик, но слов нельзя было разобрать. Ромул рискнул повернуть голову. Стрела попала Гордиану в левое плечо у самого основания шеи, как раз там, где кончался ворот кольчуги.

Ветеран ошарашенно посмотрел по сторонам. Попытался заговорить, но не смог. Его рука притронулась к деревянному стержню, торчавшему под ключицей, но тут же упала. Гордиан отлично понимал, что если выдернет стрелу, то сразу умрет.

Ромула захлестнула волна горя, но, увы, он ничего не мог поделать. Гордиан был все равно что мертв.

Выронив гладиус, ветеран наклонился вперед, крепко взял Ромула правой рукой за плечо и чуть слышно произнес одними губами:

— Друг мой!..

Чувствуя себя так, будто ему на сердце обрушился камень, Ромул кивнул.

Но тут Гордиан из последних сил оттолкнул его. В тот же миг скифское копье вонзилось старому воину в незащищенный левый бок. Пущенное с такого близкого расстояния, оно легко проткнуло кольчугу. Глаза Гордиана широко раскрылись, и он рухнул на колени.

Ромул резко отвернулся.

— Держись, парень, — крикнул ему Бренн. — Я тут!

Но битва складывалась не в их пользу. Конная лава обтекала фланги застрявшего клина, и всадники беспрерывно расстреливали легионеров. Скифы просто ездили по кругу и стреляли, стреляли…

Продвижение клина почти застопорилось. Каждый убитый оставлял новую брешь в стене щитов, и отражать скифские стрелы и копья становилось все труднее и труднее. Ромул подумал, что из девяноста легионеров, вступивших в бой, вряд ли осталось более сорока. И те стремительно теряли волю к борьбе.

Потом он увидел, что именно так резко подорвало дух его товарищей. С тыла подходила орда пехотинцев, которые должны были разделаться со всеми оставшимися.

Ромул покачал головой. Митра отвернул от них лицо. Юпитер никак не давал о себе знать. Им всем предстояло полечь здесь.

— Все кончено, — сказал он устало.

— Ну уж нет! — взревел Бренн и, выхватив пилум из безжизненной руки кого-то из павших римлян, швырнул его в приближающегося конника. Бросок был великолепен — копье с такой силой вонзилось скифу в грудь, что тот перелетел через круп лошади и грянулся наземь.

Но тут же на его месте появился другой.

Галл нахмурился. Для Ромула же это послужило дополнительным подтверждением того, что боги отвернулись от них.

Вдруг Бренн стиснул рукоять своего громадного меча и открыл рот; судя по выражению лица, он хотел о чем-то предупредить Ромула.

Последовал тяжелый удар, у Ромула все замелькало перед глазами, а потом исчезло в ослепительной вспышке. Его ноги подогнулись, и он упал на землю.

— Нет! — заорал Бренн. — Ах ты, безмозглый баран!

Это было последним, что услышал Ромул.

Рим, зима 53/52 г. до н. э.

Ответ Секунда на ее вопрос возмутил Фабиолу, однако же она мудро решила держать себя в руках. Дарованная ей безопасность была чрезвычайно хрупкой.

— Прошу прощения, — пробормотала она.

Наступила неловкая тишина, и Фабиола повернулась, чтобы посмотреть, как обстояли дела у Секста. Янус к тому времени почти завершил лечение. Он извлек из глазницы всю грязь и кусочки металла, отломившиеся от зазубренного наконечника стрелы, промыл рану ацетумом и наложил на зиявшую вместо глаза дыру аккуратную повязку. Секст с отмытым дочиста лицом, полусидя, что-то пил из маленькой глиняной чаши.

Янус, мывший руки в тазике с водой, проследил за ее взглядом.

— Папаверум, — пояснил он. — Одно из самых сильных болеутоляющих.

— И как же его делают? — Фабиола имела некоторое, впрочем довольно смутное, представление о составе странных смесей, которые готовили аптекари — те ревниво оберегали тайны своего ремесла.

— Растирают семена особого растения с мелкими красными цветами, — объяснил лекарь. — Потом мы добавляем еще несколько компонентов и запариваем в кипятке. Это лекарство успокаивает самую сильную боль.

— Ты имеешь в виду физическую боль?

Горе ничто не может унять, печально подумала Фабиола. Кроме мести.

Поддерживая Секста, Янус подвел его к ближайшей койке.

— Спи.

Секст попытался было что-то слабо возразить, но все же улегся на соломенный тюфяк и позволил укрыть себя шерстяным одеялом.

Секунд шагнул к двери.

— Госпожа, — окликнул он Фабиолу, — пусть он останется здесь на некоторое время.

Кивнув Янусу в знак благодарности, она последовала за Секундом обратно к главному входу, а оттуда, по другому коридору, — в кухню. Вскоре Фабиола уже сидела за столом в выложенном ровными каменными плитками помещении — почти такой же кухне, что и в доме Гемелла. В одном углу располагалась внушительная кирпичная печь-духовка, вдоль стен тянулись длинные поварские столы, над которыми были укреплены деревянные полки, уставленные обычной черно-красной керамической посудой, а внизу проходили глубокие сточные желоба. Как во всех жилищах богачей, сюда по трубам подавалась чистая вода, ее использовали для приготовления пищи, ею мыли посуду, а потом она уходила по сливам. А вот рабов здесь не было. Секунд сам, отказавшись от предложенной помощи, прислуживал ей, неловко кромсая хлеб кинжалом-пугио. Фабиоле были предложены также сыр и рыба. Женщина уже успела прийти в себя после ужасов минувшего дня, почувствовала волчий голод и с благодарностью приняла угощение. Во время еды она старалась не замечать любопытных и часто неприветливых взглядов, которые кидали на нее многие из присутствовавших ветеранов. Но она и Секст находились под защитой Секунда; маловероятно было, чтобы кто-нибудь из этих щедро украшенных шрамами мужчин захотел причинить им вред.