– Сегодня ночью, – тоже губами ответил Гэн. И тут им овладело совершенно невероятное, невозможное желание. Он захотел сжать ее в объятиях. Поцеловать ее в волосы. Прикоснуться кончиками пальцев к ее губам. Прошептать ей на ухо слова по-японски. Кто знает, будь у них время, он мог бы начать учить ее и японскому языку.

– Сегодня ночью в кладовке с фарфоровой посудой, – сказала она. – Давай начнем сегодня ночью.

Священник был прав относительно погоды, хотя перелом наступил несколько позже, чем он предсказывал. К середине ноября гаруа прекратился. Его не унесло ветром. Он не сошел на нет постепенно. Он просто взял и кончился: мир, еще вчера мокрый и размытый, точно книга, которую уронили в ванну, вдруг моментально просох и заиграл светом и невероятными красками. Господину Хосокаве это напомнило сезон цветения вишни в Киото, а Роксане Косс – октябрь на озере Мичиган. Ранним утром, еще до начала репетиции, они стояли вместе у окна. Он указал ей на пару ярких, как хризантемы, желтых птичек, сидящих на веточке дотоле невидимого для них дерева. Немного поклевав мягкую кору, они улетели – одна, а за ней и другая скрылись за стеной. Один за другим все заложники, а потом и их тюремщики тоже подходили к окнам, смотрели, щурились от солнца и смотрели снова. Столько людей прижималось к стеклам ладонями и носами, что вице-президент Иглесиас вынужден был достать тряпку и бутылку с чистящим средством и протереть все стекла.

– Только посмотрите на сад, – сказал он, не обращаясь ни к кому в особенности, – сорняки так вымахали, что закрывают цветы.

Можно было ожидать, что при таком количестве влаги и полном отсутствии солнца рост растений замедлится, но получилось наоборот. Сорняки вокруг как будто почувствовали близкое дыхание джунглей и с жадностью тянули листья к небу, а корни – вглубь земли, пытаясь вернуть вице-президентский сад в первозданное состояние. Они впитывали каждую каплю влаги. Они бы выпили еще один гаруа. Если предоставить их самим себе, они задушат в своих объятиях весь дом и разрушат стену. Ведь и сад этот когда-то был частью густого леса, чьи лианы тянулись до самого океанского побережья. От полного удушения растительностью дом спасал лишь садовник, который выдергивал и сжигал все, что считал недостойным жить. Но садовник сейчас находился в бессрочном отпуске.

Солнце взошло около часа тому назад – и за это время некоторые растения успели вымахать на полсантиметра.

– Надо что-то делать с садом, – вздохнул Рубен, хоть он и понятия не имел, как при всех своих домашних хлопотах выкроит время еще и на сад. Да и вряд ли ему позволят выйти за дверь. И уж тем более взять в руки секатор, лопату и нож для обрезки ветвей. Все, что хранилось в садовом сарае, наверняка представлялось террористам смертельным оружием.

Отец Аргуэдас открыл окна в гостиной и возблагодарил Бога за солнечный свет и свежесть воздуха. Даже внутри дома, в глубине сада и за стеной, он теперь куда лучше различал уличные шумы, не заглушаемые более дождем. Из-за стены больше ничего не выкрикивали, однако священнику казалось, что там по-прежнему стоит толпа людей, штатских и военных. Он подозревал, что либо у них нет вообще никакого плана действий, либо они разработали план столь хитроумный и сложный, что заложникам в нем не осталось места. Командир Бенхамин продолжал вырезать из газет все упоминания о захвате, а заложники как-то услышали по телевизору обрывок разговора о том, что к дому роют туннель, что скоро полиция ворвется через него в дом, и кризис разрешится почти так же, как начался: в комнаты непонятно откуда вломятся незнакомцы и изменят их жизнь. Но никто в это не поверил. Слишком неправдоподобно это звучало, слишком походило на сюжет шпионского кино. Отец Аргуэдас посмотрел на свои ноги – его дешевые черные башмаки топтали дорогой ковер – и попытался представить себе, что делается внизу, под землей. Он молился за благополучное освобождение, за благополучное освобождение всех и каждого в отдельности, но он не молился о том, чтобы их спасали через туннель. Он вообще не молился ни о какой спасательной операции. Он просил только Божьего соизволения, его любви и покровительства. Отец Аргуэдас попытался очистить свое сердце от самолюбивых мыслей и наполнить его благодарностью за все, что Господь им даровал. Взять, к примеру, мессу. В прошлой жизни (так он называл ее теперь) ему разрешалось служить мессу, только когда другие священники были в отпуске или больны, и это была шестичасовая месса или месса по вторникам. Чаще всего в церкви он занимался тем же, чем занимался до рукоположения: в дальнем приделе церкви раздавал гостию, которую не он благословлял, зажигал свечи, гасил свечи. А здесь, после долгих прений, командиры разрешили Месснеру принести все необходимое для причастия, и в прошлое воскресенье в столовой отец Аргуэдас отслужил мессу для своих друзей. Пришли даже те, кто не был католиком, и даже те, кто не понимал ни единого его слова, преклонили колени. Люди гораздо более склонны к молитве, когда им нужно попросить о чем-то особенном. Юные террористы закрыли глаза и уткнули подбородки в грудь, командиры встали у дальней стены комнаты. А ведь они могли повести себя совсем иначе. В наши дни столько террористических организаций спят и видят, как бы уничтожить все религии на свете, особенно католицизм. Будь они захвачены «Истинной властью», а не более вменяемой «Семьей Мартина Суареса», им бы точно не разрешили молиться. Боевики «Истинной власти» каждый день выводили бы по одному заложнику на крышу, на обозрение прессы, и стреляли бы ему в голову с целью ускорить переговоры. Отец Аргуэдас размышлял обо всем этом, лежа ночью на ковре в гостиной. Им очень повезло, просто необыкновенно. По-другому нельзя расценить то, что с ними произошло. Разве в некотором глубочайшем смысле слова они не свободны, раз им дана свобода молиться? Во время той мессы Роксана Косс так потрясающе пела «Аве, Мария» – вряд ли (отец Аргуэдас, конечно, не собирался ни с кем состязаться) что-либо подобное слышали когда-нибудь в церкви, даже в самом Риме. Ее голос звучал так легко и чисто, что казалось, потолок раскрывается и их мольбы возносятся прямиком к Богу. Голос касался их, будто крылья огромной птицы, и даже те католики, которые давно уже не исполняли обрядов, и даже некатолики, которые пришли просто потому, что больше нечего было делать, и даже те, кто понятия не имел, что священник говорит, и даже окаменевшие сердцем атеисты, которым плевать было, что говорит священник, – всех охватило умиление и успокоение. В их сердцах как будто затрепетала вера. Священник смотрел на желтовато-белую оштукатуренную стену, надежно защищавшую их от внешнего мира. Футов десять высотой, кое-где покрытая плющом, – красивая стена, в древности такая же, наверное, окружала Масличную гору. Да, поначалу это было неочевидно, но сейчас Аргуэдас понимал, каким благословением может стать стена.

Сегодня утром Роксана пела Россини – в полной гармонии с природой. «Жестокую красавицу» она исполнила семь раз. Роксана Косс явно пыталась довести ее до совершенства, выявить в ней нечто такое, что было запрятано в самом сердце партитуры и никак ей не давалось. С Като она общалась по-особому. Указывала на нотную строчку. Он ее играл. Она отстукивала ритм по крышке рояля. Он снова играл то же самое место. Она пела отрывок без аккомпанемента. Он играл его без ее пения. Она пела вместе с ним. Так они повторяли друг за другом, забыв себя, думая лишь о музыке. Она закрывала глаза, когда он касался клавиш, и слегка кивала головой в знак одобрения. Он так легко справлялся с любой партитурой. Совсем не рисовался. Его исполнение было легким, ненавязчивым, идеально оттеняющим ее голос. Для Роксаны Косс Като играл совсем не так, как для себя. Като-аккомпаниатор играл как человек, который старается не разбудить соседей.