– Вам нехорошо? – спросил Федоров скорей раздраженно, чем участливо. Рубашка уже практически прилипла к его спине и плечам. Переводчик что, не понимает, как ему сейчас нелегко? Сколько он мучился, сначала раздумывая, стоит ему заговорить с Роксаной Косс или не стоит, потом набираясь храбрости, чтобы сказать самому себе, что стоит, а потом – решая, что именно ей сказать! А когда он наконец разобрался в своих чувствах, как облечь их в слова? Конечно, Лебедь и Березовский ему сочувствовали, но они все-таки были русские. Они понимали боль федоровской любви и, что греха таить, сами так же изводились. И не исключено, что еще день-другой – и они сами, расхрабрившись, отправились бы к переводчику с требованием срочно устроить им аудиенцию с певицей. Чем больше говорил Федоров о своем сердечном влечении, тем более Лебедь и Березовский убеждались, что этот любовный недуг охватил всю их троицу.

– Я прошу прощения за промедление, – сказал Гэн. Комната перед его глазами плыла и раскачивалась, как линия горизонта в пустыне. Он облокотился на запертую дверь. Кармен была там, всего в двух или трех сантиметрах от него.

– Выглядите неважно, – заметил русский, теперь уже с искренним участием. Переводчик ему нравился. – И голос у вас что-то слабый.

– Не беспокойтесь, все будет хорошо.

– Вы бледный какой-то. А глаза как будто заплаканные. Если вы и вправду заболели, то командиры вас отпустят. После аккомпаниатора они стали очень осторожны в вопросах здоровья.

Гэн поморгал, стараясь поставить на место раскачивающуюся мебель, но яркие полосы кушетки продолжали прыгать и кривиться с каждым ударом его сердца. Он выпрямился и встряхнул головой.

– Ну вот, – сказал он неуверенно, – теперь все в порядке. У меня нет ни малейшего желания отсюда уходить. – Он посмотрел на солнце, светящее в высокие окна. На цветном ковре двигались живые тени от листьев. В эту минуту, стоя рядом с русским, Гэн наконец понял, что говорила ему Кармен. Что за комната! Какие шторы, светильники, диваны с мягкими подушками – и все играют волшебными оттенками золотого, зеленого, голубого. Кто откажется жить в такой комнате?

Федоров улыбнулся и стукнул переводчика по плечу.

– Ну что вы за человек! Душа-человек! Ух, как я вами восхищаюсь!

– Душа-человек! – повторил Гэн. Славянское наречие на вкус было как грушевый бренди.

– Пойдемте же поговорим с Роксаной Косс! У меня нет времени еще раз умываться! Если не пойду сейчас, то потом уже никогда не решусь.

Они отправились на кухню, но с таким же успехом Гэн мог идти один. Он не думал ни о Федорове, ни о том, что тот чувствует, ни о том, что собирается сказать. Думал он лишь о Кармен. О Кармен, сидящей на раковине. Такой он запомнит ее навсегда. Пройдут годы, но как только он подумает о ней, то тут же представит ее себе сидящей на черном мраморе, тяжелые башмаки перемотаны изолентой, руки кажутся такими светлыми на черном камне. Разделенные на пробор волосы заложены за изящные ушки и свободно струятся по плечам. Он вспоминал ее поцелуй, ее руки, обхватившие его за шею. Но лучше всего было ее лицо, ее чудесное лицо в форме сердца, ее карие глаза, и суровые брови, и пухлые губы, которых он так жаждал коснуться. Господин Хосокава на занятиях постоянно отвлекался. Научишь его какому-нибудь слову – и назавтра он его наверняка забудет. Господин Хосокава сам смеялся над своими ошибками, делал пометки, ставил маленькие галочки рядом со словами, которые ему не давались. Но не такой была Кармен. Сказать что-нибудь Кармен значило навеки впечатать это в нежные извилины ее мозга. Она закрывала глаза, проговаривала слово вслух, записывала в тетрадку – и теперь слово навеки принадлежало ей. Проверять ее было не обязательно. Они занимались как бешеные, будто за ними гналась стая волков. Кармен хотела всего, сразу и как можно больше. Больше лексики, больше глаголов. Хотела понять правила грамматики и пунктуации. Хотела изучить герундий, инфинитивы и причастия. В конце урока, когда у обоих уже не было никаких сил заниматься новыми словами, она прислонялась к дверце буфета и зевала.

– Расскажи про запятые, – просила она. Над ее головой возвышались горы тарелок, золоченый сервиз на двадцать четыре персоны, сервиз c темно-синими ободками на шестьдесят персон, каждая чашка висит на отдельном крючочке.

– Уже поздно. Не обязательно приниматься за запятые сегодня.

Она сплетала руки на своей узкой груди и сползала по дверце на пол.

– Запятые ставят в конце предложения, – говорила она, чтобы его раззадорить, вынудить поправлять и объяснять.

Гэн закрывал глаза, наклонялся вперед, утыкал голову в колени. Когда же ему выдадут визу в страну снов?

– Запятые, – говорил он, с трудом подавляя зевоту, – обозначают паузы в предложении, они отделяют одну мысль от другой.

– Ох ты! – воскликнул Федоров. – Она разговаривает с вашим начальником!

Гэн вздрогнул, пришел в себя и понял, что Кармен рядом с ним нет, а он стоит на кухне вместе с Федоровым. До посудной кладовки оставалось не более десяти шагов. Насколько он знал, никто, кроме них двоих, туда ни разу не заглядывал. Господин Хосокава и Роксана стояли рядом с раковиной. Они представляли собой странное зрелище: оба молчали, но в то же время казалось, что они заняты оживленной беседой. Игнасио, Гвадалупе и Умберто сидели здесь же, за кухонным столом, и чистили оружие: на газете перед ними лежали россыпи металлических деталей, которые они одну за другой смазывали маслом. Тибо тоже сидел за столом и читал поваренную книгу.

– Кажется, мне лучше прийти попозже, – сказал Федоров. – Когда она будет не так занята.

Роксана Косс была, похоже, совершенно свободна. Она просто стояла, вертела в пальцах стакан и подставляла лицо солнечному свету.

– Давайте хотя бы у нее спросим, – предложил Гэн. Ему хотелось наконец выполнить просьбу Федорова, чтобы тот больше не ходил за ним по пятам и не заявлял, что вот теперь он совершенно готов, а через минуту – что он совершенно не готов.

Федоров вытащил из кармана огромный носовой платок и вытер им лицо, будто счищал невидимую грязь.

– Да нет никакой нужды делать это сейчас. Мы же никуда не торопимся. Нас все равно никогда не освободят. Разве недостаточно, что я вижу ее каждый день? Это великая роскошь. А все остальное – это просто мой эгоизм. Да и что я могу ей сказать?

Но Гэн его не слушал. В русском языке он был не слишком силен, и стоило ему отвлечься, как славянская речь превращалась в бессвязный набор звуков. Твердые русские согласные барабанили по голове переводчика, как град по цинковой крыше. Он улыбнулся Федорову и кивнул, чувствуя такую лень, которой в прошлой жизни никогда бы себе не позволил.

– Какой сегодня замечательный свет! – обратился к Гэну господин Хосокава, когда заметил, что тот стоит рядом. – Я вдруг почувствовал, что изголодался по нему, что солнечный свет – единственное, что может меня насытить. Мне не хочется ничего, кроме как без конца смотреть в окно. Наверное, сказывается дефицит витаминов.