Досадное происшествие все же не омрачило настроение короля. Военная кампания развивалась удачно: с тех пор как Франция и Англия заключили мирный договор, гугенотам было неоткуда ждать помощи, и крепости сдавались одна за другой. Пал Прива, Ним, Алес. Герцог Анри де Роган склонил свою непокорную голову.

В душе его царило смятение, и хотя король своим Эдиктом о Прощении подтвердил права гугенотов и свободу вероисповедания, герцог чувствовал себя разгромленным. Что теперь с ним станет? Роганы всегда знали себе цену, ставя себя чуть ниже королей, но выше принцев и никогда не уподобляясь всем прочим вассалам французской короны. И вот теперь славное имя де Рога-на будет навеки связано с поражением, а его уста осквернены клятвой в покорности! Сердце герцога разрывалось на куски, а тут еще король подлил масла в огонь, на голубом глазу посватав его единственную дочь за своего фаворита, Клода де Сен-Симона. Дочь де Рогана замужем за «клопенышем»? Этому не бывать! Достаточно того, что одна из женщин в их роду уже запятнала себя союзом с безродным и никчемным временщиком. Герцог спешно бежал в Венецию, где его тотчас сделали генералиссимусом.

Тем временем приказ короля освободить «из гостей» сестру и дочь Карла де Невера был весьма своеобразно истолкован при дворе. К отелю де Гонзаг в Париже одна за другой подъезжали кареты с гербами, вельможи и знатные дамы наперебой стремились засвидетельствовать Марии свое почтение. Несколько ошеломленная такой популярностью девушка решила выяснить, в чем тут дело. Когда дворецкий возвестил о визите очередной статс-дамы, Мария с напускной наивностью спросила у нее, чем обязана столь высокой чести.

— Помилуйте, ваша светлость, — отвечала дама, хлопая глазами, — все ждут только приезда его величества, чтобы отпраздновать вашу свадьбу с его высочеством.

— Но его величество еще не дал согласия на наш брак, — возразила «невеста».

— Это дело времени, — успокоила ее посетительница. — Сам кардинал согласен.

Когда в конце июня король вернулся в столицу, Ришелье остался в Лангедоке, чтобы, как обычно, довести начатое до конца. Именно ему, наконец, сдался Монтобан — последняя твердыня протестантов. В красной сутане поверх доспехов и в шляпе с пером, на белом коне (а не на муле, как положено священнику), со шпагой на боку и с пистолетами, притороченными к луке седла, кардинал торжественно въехал в город под пушечную пальбу и приветственные крики. Он машинально улыбался и помахивал рукой, но на сердце его было неспокойно.

Его преосвященство недавно получил письмо от кардинала де Берюля, в котором тот предупреждал о перемене настроения у Марии Медичи. Каким бы участливым ни был тон письма, Ришелье не усомнился ни на минуту, что виновником этой перемены был сам его бывший покровитель. Уж слишком сильно расходились их взгляды в последнее время. И Берюль, и хранитель Печатей Мишель де Марильяк были против альпийского похода. Зимой? В горы? И это королю, с его слабым здоровьем! И зачем? Защищать права де Невера, рискуя вызвать войну с Испанией! Вдвоем им было очень удобно нашептывать на уши королеве-матери, настраивая ее против прежнего фаворита. Королева легко поддавалась влиянию и запросто могла сменить милость на гнев, но не наоборот. Достаточно было легонько щелкнуть кремнем об огниво, чтобы она взорвалась, как пороховая бочка. И такой искрой могло оказаться дело о браке Гастона. Узнав, что его считают сторонником свадьбы его высочества, Ришелье поспешно написал королеве-матери, что всегда разделял в этом вопросе мнение короля, а также ее собственное, но Мария Медичи, небрежно проглядев письмо, бросила доставившему его кардиналу де Лавалетту: «Я прекрасно знаю, что говорят при дворе, а уверения кардинала — просто его уловки». И вот теперь король там, рядом с ней, и Бог знает, что ему уже наговорили, а Ришелье здесь, в Лангедоке! Приложив все усилия, чтобы как можно скорее покончить с делами, кардинал поспешил в Париж.

В августе двор перебрался в Фонтенбло. Людовик очень любил этот дворец, а еще больше — окружавшие его леса. Он сильно переменился после возвращения из похода: был весел, любезен и даже нежен с Анной Австрийской. Королева не могла поверить своему счастью. Она не знала, что ей думать, на что надеяться. Здесь, в Фонтенбло, ей было некому довериться, а в Париже осталась ее маленькая тайна. Там она часто уезжала по вечерам молиться в часовню при «своем» монастыре Валь-де-Грас. Потрескивали свечи, метались отсветы по стенам, выхватывая из темноты кукольное лицо богородицы, неслышными тенями скользили монахини, но вот, наконец, раскрывались двери, и Анна, вздрогнув от радости, слышала знакомые легкие шаги и звон шпор о мраморные плиты…

Поселившись в Дампьере, герцогиня де Шеврез вовсе не собиралась хоронить себя в деревенской глуши. Она привезла с собой двухлетнюю Шарлотту, но женщина, вошедшая во вкус дворцовых интриг, уже не могла довольствоваться тихими радостями материнства. Муж состоял при дворе и вел роскошную жизнь, отец в свои шестьдесят женился на шестнадцатилетней девчонке, пленившись ее смазливеньким личиком, а что же она? Будет греметь ключами от погребов да отдавать распоряжения по хозяйству? Ну уж нет! Кстати подвернулся новый повод для заговора — женитьба Гастона. Узнав о любовных страданиях герцога Орлеанского, Мари предложила ему сочетаться браком во Франш-Конте, владениях испанского короля, и вызвалась сопровождать его туда. Гонцы из Англии, Испании, Лотарингии вновь спешили тайными тропами в скромный замок герцогини. По вечерам, переодевшись в мужское платье и оседлав коня, она сама тайком покидала Дампьер и скакала через лес в Париж, чтобы увидеться с Анной Австрийской в предместье Сен-Жак. Подруги делились новостями, болтали о том о сем, вздыхали, смеялись и плакали. Потом одна садилась в носилки, другая — в седло, и они расставались до следующего вечера. И вот теперь королева была лишена этих встреч, но, боясь утратить благорасположение мужа, не смела и заикнуться о возвращении Мари ко двору.

Тринадцатого сентября весь двор выехал в Немур встречать кардинала, триумфатором вернувшегося домой. Тень тревоги промелькнула по лицу Ришелье, когда он узнал, что короля во дворце нет; он на охоте. Однако, рассудив, что придворные не стали бы утруждать себя ради министра, которому грозит опала, он успокоился и решил пока засвидетельствовать свое почтение королевам.

Мария Медичи сидела в кресле, часто обмахиваясь «китайским» веером, от чего мелкие светлые кудряшки, обрамлявшие ее одутловатое лицо, взлетали кверху. Она не ответила на приветствие кардинала и лишь смерила его презрительным взглядом. Повисла неловкая пауза; придворные, присутствовавшие при этой сцене, недоуменно переглядывались; иностранные послы уже мысленно сочиняли отчеты для своих государей.

— Ну что, как ваше здоровье, господин кардинал? — вдруг резко спросила Мария грубоватым тоном.

Ришелье почувствовал, как в нем закипает гнев:

— Я чувствую себя лучше, чем многим здесь этого бы хотелось! — выкрикнул он и вышел, стуча башмаками.

«Безмозглая курица, макаронница! — бушевал про себя кардинал, алой кометой проносясь по бесконечным залам, лестницам и галереям. — Тебе селедкой на рынке торговать, а не управлять государством!»