— Она не подрабатывала, — сказал Костов вслух. — Она зачем-то попробовала, а потом втянулась. Ей понравилось. Вот и все.

Абдулов, как всегда в середине июля, распрощался со своими зрителями до сентября, но в отпуск пока решил не уезжать. Обычно они с Ниной — отпуск, что бы в его жизни ни происходило, он имел обыкновение проводить только с женой — месяц отдыхали на Средиземноморском побережье Франции или на испанских курортах. Любили отдых с комфортом, а лучше даже с роскошью, и никаких дешевеньких туров в Турцию или на Кипр. На этот раз он сказал жене, что пока ехать не может, а, напротив, хочет уединиться на даче, чтобы как следует обмозговать новый телевизионный проект, который они на канале готовят к следующему сезону. В сентябре — кровь из носу — проект должен быть уже в работе, а дел впереди — конь не валялся. Он предложил ей поехать одной — развеяться пару недель в Италии или где сама захочет. Ему на даче нужен полный покой и уединение, только компьютер, телевизор, прогулки по лесу и изредка — легкие, как смена форм труда, работы на огороде и в саду. И никаких мобильников, визитов друзей или родственников. Он собирается там поотшельничать полмесяца, так что у нее карт-бланш…

На самом деле Абдулов собрался перевезти на свою дачу выздоравливающую, но еще слабую Алину. С его стороны это был поступок непривычный, для него самого неожиданный, слишком вызывающий по отношению к жене, к которой он старался сохранять всяческий респект. Нина того заслуживала. Зачем он это делал? Чего хотел? Абдулов сам не мог разобраться. «Алина страдает, я должен о ней позаботиться. Вот и все. Что в этом плохого, грешного? Ничего».

Абдулов думал-думал, как все обставить, и решил не афишировать свою акцию ни на работе, ни дома. Он посоветовал Алине сказать близким, что, мол, она отправляется в загородный санаторий, откуда дозвониться до столицы очень трудно. Сам он отчета никому давать и не собирался. Вот только требовалось что-то придумать для жены… Нина была умницей — и по природе умницей, да еще жизнь с Абдуловым многому научила. Она сделала вид, что поверила мужу. «Да, да, — покивала она головой, когда он сообщил ей за завтраком о своих планах. — Конечно, дорогой, поработай на даче. Но зачем же отказываться от визитов друзей? Я тебя знаю — скучать будешь без настоящей мужской беседы с пивом, раками, сигарой и сальными анекдотами. Всем нужно время от времени расслабиться. Если изредка… Они делу не помешают». — «Что ты, что ты, — замахал на нее руками Абдулов. — В другой раз, при иных обстоятельствах — с удовольствием. Я с мужиками за бутылкой посидеть люблю. Но не сейчас. Полный цейтнот, ни на секунду нельзя отвлекаться. Кечин ногами топает, Огульновский из своего Лондона звонит, нервы треплет… Добью проект, и мы с тобой потом по-настоящему отдохнем. Оторвемся…» Говорил, улыбался жене, та отвечала нежным взглядом — и не верил ни одному собственному слову. Почему-то было такое ощущение, какого никогда не было, что впереди неизвестность, и неизвестность, не очень благожелательно к нему, Абдулову, настроенная. Он не знал и боялся гадать, что будет через неделю, через месяц, осенью…

Была одна неочевидная причина, зачем стоило увезти Алину из Москвы. Абдулов не хотел, чтобы она сейчас узнала о смерти Соловей. Может быть, это бессмысленно — рано или поздно ее поставят в известность. Но по крайней мере пусть узнает позже, не сейчас, ее надо как-то подготовить. И пусть узнает от него, а не от других. Как только в «Останкино» стало известно о Соловей, Абдулов приехал к Алине, дал ей снотворного, отключил телефоны и лишь тогда немного успокоился. Никто не успел сообщить раненой «радостную» новость. У него было какое-то жуткое необъяснимое чувство, что Алина… Как только она на него посмотрит, он растеряется, забегает глазами, покраснеет. А она скажет тихо: «Еще одна смерть. Сколько можно? Сколько еще будет? Зачем? Зачем ты это сделал?» И он застынет, и язык у него не повернется лепетать оправдания. Ему надо было что-то придумать, чтобы не произошло так, как рисовало сейчас его воображение.

Шила в мешке не утаишь, и разумеется, до Нины дойдет правда. Соседи заметят и сообщат… Коллеги с его, Абдулова, работы позвонят из «Останкино» поинтересоваться здоровьем и ненароком намекнут. Да уже сейчас она, должно быть, все знает, все поняла. Не страшно. Нина — надежный тыл. Он взглянул на жену — волна признательности и даже нежности захлестнула Абдулова. Нина хороша — годы с ней не справляются, и не потому, что жена слишком много времени уделяет уходу за своей внешностью. Она не пропадает в спортзалах, не часто наведывается к массажистке, а пластическую косметику — все эти подтяжки, липосакции — вообще не приемлет, просто содрогается при мысли о том, что кто-то режет лицо, вставляет имплантант в грудь, выкачивает жир с талии… Сама жизнь не дает ей распускаться — работа, знаменитый трудный муж, ребенок, на которого у Абдулова никогда нет времени и которого растит мужчиной именно Нина. Всегда в тонусе, всегда собранна, почти всегда неуязвима. Стойкий оловянный солдатик, который терпит все его истерики, загулы, запои, ложь. Почему она его не бросила, думал иногда Абдулов, вполне успела бы еще устроить свою судьбу. Нина не дурочка из тех, что толпой стоят у телецентра и караулят «звезд». Те верят, что быть подругой какого-нибудь Абдулова — счастье. А сам он знает, какой он чемодан без ручки — нести очень тяжело и неудобно.

Однажды — давно, в минуту откровенности — она ему проговорилась. Сама, должно быть, уже и забыла те свои слова, а ему они почему-то врезались в память. Был поздний вечер, они сидели вдвоем в кухне за столом — еще на той, старой, плохонькой их квартире. Что-то праздновали — то ли ее повышение по службе, то ли получение его первого крупного гонорара. Свет в кухне был потушен, на столе горели свечи, мерцали два бокала с шампанским. Нина уже, видимо, под воздействием первого глотка — шампанское всегда действовало на нее мгновенно, — не отрывая глаз от огонька свечи, сказала: «Знаешь, я верю, что муж в жизни должен быть один. Один. Почему? Не спрашивай. Я не смогу тебе объяснить — ты скажешь, мистика. Я… я чувствую небесный запрет на все остальное. Чувствую так остро, что иногда даже страшно становится, жутко. Я чувствую, что иное не простится. Нельзя…»

Он ценил ее отношение, ее терпение, но… не больше. Он не мог ограничивать себя ни в чем и не ограничивал, только старался, как мог, щадить ее чувство собственного достоинства. Абдулов считал, что у него получалось. Считала ли так Нина, он не знал — они эту тему не обсуждали.

…К даче они с Алиной подъехали часов в пять, ближе к вечеру. Абдулов всю дорогу при первом удобном случае оборачивался к сидящей на заднем сиденье Алине и с беспокойством спрашивал: «Как себя чувствуешь? Не растрясло?» Та, бледная, измученная, каждый раз с легкой улыбкой отрицательно мотала головой. Когда «БМВ» Абдулова замер перед закрытыми деревянными воротами и Алина поняла, что все, приехали, достигли пункта назначения, она перевела дух. Хотелось вдохнуть свежего воздуха, выкарабкаться из душной машины и почувствовать под ногами землю. И тем не менее, когда она ступила на гравий, которым был усыпан подъезд к даче, вдохнула влажного вечернего воздуха, голова у нее закружилась… Алина опустилась на корточки тут же, рядом с «БМВ». Потерять сейчас сознание — это было бы глупо. Напугала бы до смерти Абдулова — мужчины, если они не врачи, не спецназовцы, в таких ситуациях, как правило, теряются как дети, ударяются в панику. Несколько секунд — и в глазах посветлело.