В пятницу в первой половине дня в здание ДК к родственникам пришел президент Дзасохов. В закрытом для прессы режиме он сказал, что не допустит штурма, что власти готовы дать террористам автобусы для отъезда «в любую точку, к любой границе». Лицо президента при этом было совершенно черным – таким, будто он понимал, что его слова уже ничего не значат. Он прошел мимо журналистов, но его даже не узнали. Дзасохов действительно был против штурма, потому что понимал, что штурм означает гибель детей, а этого люди ему не простят. В Осетии на президента возлагали слишком большие надежды. Я сама слышала, как женщины твердили, словно зомби: – Придет Дзасохов, и все будет хорошо. Главное, чтобы он пришел, чтобы он сказал нам, что договорится с боевиками.

Но, в отличие от простых осетин, президент Дзасохов понимал и то, что от него ничего не зависит. Оперативный штаб фактически ему не подчинялся, и его голос ничего не значил.

В тот же день к родственникам вышел врач Рошаль, который сообщил, что дети страдают от обезвоживания организма, что всех их надо будет показать врачам, как только их освободят. Доктор рассказал, как надо за ними ухаживать и как себя с ними вести. На встречу журналистов также не пускали.

А спустя час после встречи Дзасохова с родственниками заложников к журналистам вышел его представитель Лев Дзугаев, который должен был донести до СМИ позицию президента республики. Он сказал, что с бандитами ведутся телефонные переговоры, что должен приехать Асланбек Аслаханов и что в школе «заложников, к сожалению, больше, чем мы предполагали». Последнее журналистов насторожило:

– Раз признаются, значит, боятся, что скоро мы сами увидим, что на самом деле их там гораздо больше.

Может быть, сейчас всем событиям и деталям придается больше смысла, чем они имели. Может быть, штурм планировался, но не в этот час, не в этот день. И, может быть, действительно исход трагедии решила случайность – случайный взрыв бомбы в спортивном зале. Смущает только то, что даже из этой трагедии власть вышла, не изменив себе. Если бы захват продолжался еще день-другой, люди, чьи дети умирали от голода и жажды в школе, могли бы пойти на самые невозможные поступки. Осетия – маленькая республика, и у 1200 захваченных есть родственники по всей республике. Это Красную площадь во время «Норд-Оста» можно отгородить от родственников заложников, но отгородить целый город или целую республику было бы гораздо труднее. Допустить дестабилизацию обстановки в Осетии власти не могли. И наконец, если бы мы узнали, что был штурм и погибли дети, кто был бы в этом виноват? После «Норд-Оста» весь мир говорил о российских властях, не только не способных защитить своих граждан, но и травящих их газом вместе с террористами.

А бесланская трагедия масштабнее и больнее, чем «Норд-Ост». Мог ли бы хоть кто-то в мире простить российскую власть за этот штурм? Но штурма не было. Спасательная операция, проходившая на моих глазах, показала, что в данный момент к такому повороту событий никто не был готов. Не было никакой организации, не было «скорых», не было достаточного количества спасателей, и всю работу поначалу вели только гражданские лица – люди, которые хотели спасти своих родных. Теперь и эта неорганизованность, и участие гражданских в спасательной операции стали главным аргументом тех, кто говорит, что штурма не было. Но ведь и на Дубровке не было никакой организации. Там тоже не хватало спасателей и медикаментов, а людей сваливали в кучи в автобусы, и всех – живых и мертвых – отправляли в больницы. Только там родственники никого не спасали. Там просто оцепление было мощнее. – Родственников заложников в эфир не давать, количество заложников, кроме официальной цифры, не называть, слово «штурм» не употреблять, террористами боевиков не называть, только бандитами. Потому что террористы – это те, с кем договариваются.

Вот что услышали от руководства сразу несколько журналистов центральных телеканалов, находившиеся в Беслане. Мы все были рядом, и я видела, как тяжело было этим ребятам выполнять приказания начальства. И я видела, как один из них плакал вечером после штурма. Потому что он с самого начала понимал, что переговоров с террористами не будет и что если и будет штурм, то штурмом его не признают. Я слышала, сколько раз этого парня и его коллег спрашивали, почему телевидение врет. Что они могли ответить?

Но врали не только журналисты.

1 сентября, когда бесланская школа № 1 уже была под контролем боевиков, а ее спортзал был забит двенадцатью сотнями детей и женщин, официальные лица, выходившие к журналистам, заявляли, что в школе «порядка 350 заложников». Журналисты тогда еще не знали, что эта школа – самая крупная в Беслане, но местные чиновники и оперативный штаб не знать об этом не могли. Хотя бы потому, что у председателя парламента Северной Осетии Станислава Мамсурова в школе учились двое детей и он наверняка сообщил оперативному штабу о масштабах трагедии. – Школа очень большая и престижная, – говорил нам один из московских нейрохирургов, оперировавших раненых в первый день у школы. – У Мамсурова там две дочки. Про школу в штабе уже знают все. Она не типовая, поэтому спецназу потренироваться негде. Там все так устроено, что ни газ не запустишь, ни штурмом без больших потерь не возьмешь. Весь зал увешан бомбами, один выстрел – и живых не будет. Уже есть схема зала, где сидят дети. Известно, что у террористок в венах стоят катетеры и они через каждые три-четыре часа вливают туда какую-то смесь.

Нейрохирург очень просил нас рассказать обо всем уже потом, когда все закончится. Чтобы не навредить. Но он не знал и половины того, что было известно штабу.

Тем не менее даже к концу первого дня и на второй, когда у здания ДК сотрудница МВД уточняла списки заложников у их родственников, а родственники говорили, что школа рассчитана на 1200 мест и что только по спискам на данный момент заявлено уже больше 800 человек, чиновники на блиц-брифингах все равно говорили о 350. Руководитель УФСБ по Северной Осетии Андреев. Начальник информационно-аналитического управления при президенте Северной Осетии Лев Дзугаев. И вслед за ними центральные российские телеканалы. К концу второго дня родственники заложников перестали с нами разговаривать. – Зачем вы врете?! – кричали женщины. – Вы же знаете, что в школе больше тысячи человек! Или вы их уже списали?!

Люди не понимали, почему ни один центральный телеканал не говорит правды о масштабах случившегося. Как будто хотят скрыть это от остальной России. Как будто сама власть испугалась этих масштабов. Испугалась и растерялась. Как иначе объяснить этот страшный секрет – 1200 вместо 350? Люди написали от руки обращения к президенту Путину. Они написали, что заложников более 800 человек. Они знали, что их гораздо больше, чем им говорят, но сами боялись в это поверить. «Путин! – написали они. – Выполни требования! Верни наших детей!» Они знали о требованиях террористов, люди, не имевшие доступа в штаб и за оцепление. Но чиновники, ФСБ и телевидение говорили, что требований нет. А люди говорили, что кассета, которую передали террористы с первыми освобожденными заложниками и которая, по словам представителей штаба, оказалась пустой, на самом деле не была пустой. Что Руслан Аушев, вышедший из школы вместе с 26 освобожденными, вынес записку, и что эта записка в тот же день лежала на столе у президента Путина. Люди говорили это, потому что знали. В штабе тоже работали осетины, которые не могли делать официальные заявления, но не могли и врать своим знакомым и близким. Существование записки, кстати, подтвердил и врач Рошаль, выступивший перед родственниками в закрытом от прессы режиме. Правда, он сказал, что не знает, что в ней было.