начинала то распускать и затягивать поясок, то поправлять шнурки на ботинках, а то и вовсе вылавливать бабочку, которая залетела ей под платье и щекочет грудь.

— Проще говоря…

— Вот именно, — сказал папа. — Проще говоря. Проще говоря, она меня соблазняла. И я почему-то уверен, что она делала это то ли с разрешения, а может, по просьбе мамы. Ты понимаешь?!

— Я понимаю, — сказала я. — Но ты так любил маму, что не мог поддаться этому соблазну.

— Не только! — крикнул папа. — Мне казалось это отвратительным само по себе. Гувернантка дочери! Это недопустимо. Да и не в этом дело. По заданию жены! Какая гадость! Какая мерзость! Содом и Гоморра! А потом чтобы они обсуждали это? Ну, все вот это, что могло по их планам произойти, чтобы они потом обсуждали? Да? Нет, никогда! Но больше всего меня, конечно, задело отношение твоей мамы. Как она могла?! Может быть, впрочем, у них в богеме так принято — уступать своего мужа подруге. На время. Для забавы. А потом обсуждать это, куря папироски и попивая вино. Но мы же не богема, она же графиня фон Мерзебург!

— Папа, — спросила я, — а ты правда веришь, что мы — другие? Что мы совсем другие? Что мы не как мещане, не как попы, не как бедные мелкопоместные дворянчики, не как крестьяне, вообще не как все? Что мы особенные? Что у нас душа особенная, мысли особенные и честь тоже особенная?

— Правда, — сказал папа. — Два раза правда. Я в это правда верю, и это правда так и есть.

Поэтому я рассчитал Эмилию. Как только я это все понял вместе с ее взглядом. С этаким туманным взглядом, которым она одарила меня, когда мы однажды столкнулись в дверях, где она в очередной раз вытаскивала травинку из ложбинки между грудей и не уступила мне дорогу, когда я выходил из столовой, и, почти прижавшись ко мне, обдала меня туманным черешневым взглядом. Мол, дескать, что же вы, сударь, тянете? Вот тут я сразу вызвал управляющего и велел ему, как говорится, досрочно расторгнуть контракт.

— Впервые в нашей жизни мама устроила мне настоящий скандал, — продолжал папа свой рассказ. — Вернее, сначала она просто сказала, что там в конторе какое-то недоразумение. «Нет, ничего подобного, это я велел». Тогда она в своей всегдашней легкой и пренебрежительной манере попросила меня не валять дурака. Но когда я сказал, что это мое твердое решение, она просто потеряла всякий контроль над собой. Я объяснил ей причину, а она закричала: «Ты что, боялся не удержаться? Ну и не удерживался бы! Подумаешь! Ты же барин! Господин здешних мест! — передразнивала она наши с дедушкой слова. — Она твоя служанка, ты ей платишь деньги! Она хорошенькая, разве нет? Если хорошенькая служанка не прочь с барином и даже сама себя предлагает — почему же барин должен отказываться?» Я только стоял, держась руками за щеки, и повторял: «Боже, какой стыд! Какой стыд!» А она продолжала: «Да ведь любой барин, и пятьсот лет назад так было, и сто лет, и сейчас так есть, ведь любой барин захаживает в деревню к девчонкам, или управляющий сам их к нему приводит. В маленькую такую комнатенку при конюшне. Разве нет?» — «Какой стыд! — повторял я. — Какой бред!»

А она не отставала. Она говорила: «Но ты же ходил в деревню? Но тебе же приводили свеженьких, как яблочко, девочек? Туда, в ту комнату при конюшне?» — «Бог с тобой, — сказал я ей. — Бред! Бред! Тысячу раз бред!»

«Подожди», — сказала она, вдруг сбавив тон и подойдя ко мне близко, и заглянув в глаза, и глядя на меня с чистейшим любопытством и изумлением, и даже приоткрыв рот. Я чувствовал прекрасный запах из ее рта. Кажется, она только что съела вишневый пирог. Пахло вишневым вареньем. У меня голова кружилась. «Подожди, — сказала она. — Ты хочешь сказать, что ты за эти месяцы мне не изменял со служанками или с кем-нибудь еще?» — «Нет», — прошептал я. У меня в глазах совсем темно стало оттого, что она так близко ко мне придвинулась. Я даже чувствовал ее грудь. Она почти что прижалась ко мне. «Нет», — повторил я. «Поклянись», — прошептала она. «Клянусь», — сказал я. «Поклянись самым дорогим, что у тебя есть». — «Клянусь своей любовью к тебе», — прошептал я. Наши губы уже почти соприкасались. «Еще чем-нибудь», — сказала она. «Чем?» — спросил я. «Поклянись счастьем нашей Далли». — «Клянусь счастьем нашей Далли», — сказал я. «И Богом клянешься?» — спросила она. «И Богом истинным», — сказал я. Ее дыхание уже входило мне в рот. «Вот теперь верю, — сказала она. — За четыре месяца и три недели ни разу, ни с кем? Вот теперь верю, — она отшагнула от меня на два шага и закончила: — Что ты просто идиот. — Она повернулась и в дверях сказала: — Извинись перед Эмилией и скажи, что это недоразумение. Можешь с ней не спать, никто не заставляет. Но извиниться надо».

И вот тут я сказал: «Вон отсюда!» — уже без всякого маэстро Станиславского.

Действительно, мне казалось, что я превратилась в какую-то корзинку с камнями. С камнями, которые вытащили из сточной канавы — грязными, вонючими и тяжелыми. Мне захотелось эту корзинку как-то прополоскать, отмыть камешки. Я пошла в столовую, там был графин с кипяченой водой, налила себе стакан, долго пила. Потом мне захотелось по-маленькому. Я пошла в уборную. У меня горело лицо. Я умылась. Вернулась. Папа все так же сидел на диване. Камни были все такие же тяжелые, но после выпитой воды и уборной казались не такими грязными.

— Ты знаешь, мы ведь не развелись, — сказал папа, — по причине простой и дурацкой. Нас венчали (мама так пожелала) по католическому обряду. А католическая церковь, как ты, наверное, знаешь, разводов не признает. Так что я остаюсь женатым мужчиной, а твоя мама замужней женщиной. Кстати говоря, именно это и помогло ей оставить тебя со мною. Ведь формально мы до сих пор одна семья. А раз так, то какая разница — где живет ребенок. Правда?

— Правда, — сказала я. — А что она сейчас делает? Господин Тальницки, что сейчас делает ваша жена, графиня фон Мерзебург? Что вы молчите?

— Насколько мне известно, — ответил папа, — она живет небогато, но достойно. Не бедствует. А если бы бедствовала, то давно уехала бы в Вюртемберг — к своим родителям.

— Ага, — вскричала я, — проговорился!

— Что? — вздрогнул папа.

— Раз ты знаешь, что она не уехала туда, значит, ты знаешь,