several chemical elements (including sodium and potassium) and compounds, invented the miner’s safety lamp, and became one of the greatest exponents of the scientific method[78].

Изменился ли Толстой после своего примерно трехлетнего занятия – с большими перерывами – натурфилософией?

Это мы должны будем посмотреть.

Сейчас начнется самая трудная работа за весь этот курс, и самая важная.

Дело в том, что в годы возобновления – постепенного – дневника, т. е. примерно ко времени написания «Исповеди» (1879, 1882) и «Записок христианина» (1882, 1884), Толстой отказывается от всего, что он делал и как он жил до этих своих пятидесяти одного – пятидесяти шести лет. Если был какой-то смысл в том, что мы говорили полгода, и смысл в том, что мы читали его главные художественные вещи, то он в том, чтобы увидеть в этом отказе от себя их верное и прямое продолжение, насколько можно притом понять, единственно возможное, без которого всё другое было бы действительно изменой.

Блестящая «Исповедь» именно из-за совершенства формы часто остается неприступной. Страсть Толстого так отточена, доведена до белого каления, когда упавшая на плиту капля даже уже и не испаряется, а катается по плите. Мимо «Исповеди» скользят, отталкивая ее в область воззрений и рассуждений, т. е. просто отказываясь читать. «Записки христианина», сырые и незаконченные, более проницаемые, в них есть сам тон страсти. И их незаконченность важная, принципиальная, потому что по тону они переходят в «Записки сумасшедшего» (собственно говоря, это можно считать одними и теми же записками), написанные тогда же, в 1884 году. По форме – в отличие от «Исповеди» – те и другие записки дневник: «Записки сумасшедшего» начинаются курсивом «1883 года, 20 октября», разве что не стоит Я. П. На третьей странице «Записок христианина» слова:

Записки мои будут именно записки, почти дневник тех событий, которые совершаются в моей уединенной деревенской жизни. Я буду писать только то, что было […] (49, 9)

Сначала, правда, надо хотя бы бегло, расставаясь, посмотреть записные книжки за бездневниковые годы. Они в основном состоят из зарисовок, подхваченных слов, их много: природа, времена года, жизнь крестьян, города – почти нигде картин, только обрывки речей, и то большей частью еще деревенских. Эти краткие картинки словом можно разглядывать, как старые фотографии, но они лучше: это как фильмы, кадры, и начинаешь думать, не потеряли ли мы с кино в богатстве по сравнению с мастерскими словесными движущимися картинками. Кино непоправимо испорчено постановкой. Сравните с тем, как неправленое слово Толстого не со стороны описывает, а дает быть сценам, так, что к ним ничего не приписано, но так, что без этих его слов они как бы не были бы, потерялись, благодаря словам стали.

Апреля 26 (1878). Рано утром (5 часов) выезжает помещик четверней в коляске. Грязно, холодно. Лошади, с коротко подвязанными пучками хвостами (пучок седой и пегой), весело бегут, пофыркивая. Кое-где по деревне выходит дым из труб. Мужик за оглоблю вывозит соху. Седелка привязана – мотается.

Дорогой дальней, вынимание из узелков провизии, лепешек – веселая еда с шутками. (48, 186)

Выезжает помещик в 5 утра – сам Толстой со своими, и так говорить о себе не отстранение, а наоборот, самое тесное приближение к сценке. Это выезд помещика на четверне, вот такой; потом оказывается, что помещик я, его имя Лев Толстой, но это вторично, это уже прописка первичного в метрике.

Его запись легенд:

Дерево.

У челове[ка] дети рождены. Пойду в монастырь поработаю преподобному. Простил[ся] с женой. Пошел. Встрету человек. Куда? В мон[астырь]. А ты не ладно сделал. Ты детей не дорастил до ног, а тогда. Раздумался человек, воротился. Подрастил мужиков, опять дошел, опять челов[ек]. Куда? В м[онастырь], преп[одобному] послужить, на братию поработ[ать]. Ты не ладно. Ты бы поженил, да посмотрел их житье. Потоптался и назад. День за день. Сыновей женил, сдавать хозяйство детям. Ну ладно, я в мон[астырь]. А ты ведайся. И пошел человек, пришел, ночевал за монаст[ырем]. Поутру к арх[имандриту]. Пришел пре[подобному] послужить, братии поработать. Чего работать? Ныне осень, возьми топор, хлеба на день руби. Пришел в лес, березняк стоит – глаза не хватят. От вершка до комля серебром обвешано дерево. Протоптался. Некуда тюкать, всё серебро. Пришел домой к арх[имандриту]. Я ничего не сделал. Некуда тюкать. Ну, завтра сходишь. Иди на старое место. Опять березн[як], обвешал золотом. Нечего сечь и простоял день. Пришел к арх[имандриту]. Опять ничего не сделал. Обвешан золотом, и топор не вымал из-за пояса. Ну, завтра, чадо. Ночь пришла и прошла. Иди на старо[е] место. Приходит, пенняк один без ветвей. Вынул топор, как тюкнул, упал пень, в 5 местах сломается, весь гнилой. Порубил, а обирать нечего в костер. Пришел домой. Арх[имандриту] сказывает. От рук сломется. Ну хорошо, чадо. Когда молодой был, обвещался идти в монастырь. Ну что рассказал. —

Ты бы в молоды дни пришел бы, поклоны твои бы серебреные. В полвек – золотые, а теперь гнилые. (48, 209–210)

Народные слова, пословицы, поговорки. «Бабий тук до мужицких рук». Почему не говорят о собрании пословиц и поговорок Толстого. Это не заготовки, не «затеси», потому что не видно ни малейшего умысла «употребить в дело», как у Астафьева или Лескова, как у рабочего писателя. Пишется просто так, и при прикосновении ощущение живого времени, и настоящее, чем фото и фильм.

Баба вяжет рожь. Оправила высокий сноп, колосья сдергала: кои внутрь, кои на ряд. Подгребла старый ряд, загребает новый, ногой подбивает. Набрать с сноп взяла сверху 2 горсти. Свила володью´. Обняла сноп, нажала колена, свила, подсунула, подняла, оправляет. Мужик докашивает клином. (1879 // 48, 241)

Вот толстовское подглядывание, которое шокировало людей:

Вечером прошел по деревне. У Сергея Резунова крик; остановился, прислушался. Сноха сидит шьет. Отец за столом ругается с сыном. Сын на печи. Об еде что-то. Кашей с маслом тебя кормить. Ты курдюк наел, портки не стянешь. У меня ползут. Сноха смеется. Сын что-то ответил. Старик схватил палку или топор и сделал шаг к печи. Сноха завыла, вскочила: батюшка. (Зап. кн. № 9, 11.3.1879 // 48, 309)

Но эти вещи, умение Толстого извлекать жизнь словом, нам придется считать нам уже известными, во-первых, а поскольку на самом деле они вовсе не известны, откладываем их на потом. Здесь, в этой живописи, он ходит в правде, как рыба в море. Наша