жемч[уга], и если бы он не мог пользоваться тр[юфелями] и ж[емчугом], он и не собрал бы денег. Да притом, если бы трюф[ели] и жемч[уг] остались бы некупленными, было бы, кроме того голодного семейства, о к[отором] вы заботитесь, еще сотни новых голодных семей. —

Скажите скорее то, что я говорил в юности (это будет похожее на правду). Зачем тысячи рабочих для роскоши в городе, когда в деревнях не успевают снять хлеб?

И то фальшиво.

В деревне должна быть натуга и отсутствие роскоши. И потом избыток сил идет в город. – (Там же, с. 120)

В деревне должна быть натуга. Богач должен кормить рабочих, покупая жемчуг. Художников должно быть трое в мире на поколение, больше не надо и не может быть. Всё сковано необходимостью, жестким законом контрастов. «Во всём возмездие, во всём спасительный клапан паровика, во всём предел, его же не прейдеши. И предел этот очевиднее всего для меня в умственной деятельности человека» (13.3.1870 // 48, 118). Всякое усилие сразу тонет в противодействии той же или большей мощности, нет нигде никакого простора для свободного произвольного движения, всё сковано в сплошной неразрывной плотности.

Почему художник должен знать, что каждый раз вступает в плотную среду противодействия. Чтобы не воображать, что будто бы не все ищут там же, где он. Чтобы знать, что он никогда не один. Чтобы помнить, что настоящая разница проходит только между половинчатым и полным усилием; чтобы не надеяться, будто неполное усилие чего-нибудь стоит.

Полное усилие количественно не измерить. Не высчитывать же, кто из писателей больше сидит за письменным столом. Полнота тут не в количестве усилия, а в его другом свойстве. Оно должно сдвинуться из расписанной области в безумие. Хайдеггер: философия сумасшедшая. Полнота усилия означает выход в рабочее безумие.

26 Марта (1870). Всё, что разумно, то бессильно. Всё, что безумно, то творческо-производительно.

В воспитании (теории), в госуд[арственном] управлении (теории), в хозяйстве – любовь плотская и духовная – поэзия – есть ли что-нибудь более безумное? Разумны теории.

Но что это значит? Что значит то, что всё, что разумно, то непроизводительно, а что безумно, то производительно? —

Это значит – другими словами, что то, что и есть сама сущность жизни, непостижимо разумом, а постижимо разумом ничто – самый разум. —

Возьмитесь разумом за религию, за христианство, и ничего не останется, останется разум, а религия выскользнет с своими неразумными противуречиями. То же с любовью, с поэзией, с историей.

Но если я понимаю недостаточность моего разума для постигновения сущности, то чем же я понимаю то, что есть сама сущность с своими законами? Чем? Сознанием себя – части непостижимого целого. Признанием Бога. (Там же, с. 122)

Здесь маленькое замечание: Толстой пересмотрит разум, увидит в нём, мы видели, роскошь опьянения. Он и мысль и разум во всём, что я сегодня цитировал, понимает как наши, но умеет и будет понимать и как безумие, как поэзию и любовь.

Сумасшедший мир неприступен для тех нас (мы), которые рассуждаем и планируем. Но он близок нам, потому что мы сами он и есть, только бы узнать себя.

Мне нравится, как это сказано. И всё-таки стоит спросить, возможно здесь что-то не так.

В самом деле, ведь и мы, свободные и отдельные, тоже часть мира, живого?

И тогда место в нём, в жизни имеет метрика?

Разум и мысль будут у Толстого освобождены из лап мы, у мы останется в руках только заблуждение.

Не надо долго искать у Толстого, когда он отменит свое деление на сумасшедшее-настоящее и разумное-бессильное.

Недолго нам было ждать реабилитации мысли. Вот он уже и отменил, в этой же серии записей, ненужность возвращения к мысли. Потому что кроме той мысли, которой думают мы, есть другая, настоящая мысль.

11 Апреля (1870). Шопенгауэр необходим для того, чтобы дать понятие о свойствах забытого нами настоящего мышления. – Забытого особенно благодаря Ф[ихте], Ш[еллингу], Г[егелю] периода упадка. Мы не знали и забыли те приемы Платона, Декарта, Спинозы, Канта, тружеников независ[имых], страшных по своей оторванности и глубине. (48, 126)

Мысль восстановлена, и она поднята до уровня не ниже искусства, тех художников, которых немного на поколение земли. Мы снова с Толстым.

И вот уж правда страшным по своей оторванности и глубине мне кажется мыслительный шаг, который он делает в продолжение Канта. Он своим глазом зверя (Томас Манн) не просто видит сплошность всего и не встраивает вещи в пространство и время, но он и перестает за вещами воображать индивидуальность, т. е. видит в лошади не одну и ту же изменяющуюся на одной подкладке величину, а ряд, не априорно обеспеченный постоянством существа лошадности, а апостериорно установленный через сходство элементов ряда: лошадь каждое мгновение заново складывается таким образом, что образует ряд. После этого Толстой уже глазами лошади смотрит на себя и в себе тоже видит не индивида, продолжающегося через свои движения и состояния, а ряд опять же явлений, которые могут быть связаны или нет.

21 Июля (1870). Я купаюсь. Лошадь привязана и глядит на меня, когда я выплыл из купальни. Знает ли она, что это я, – тот я, к[оторый] приехал на ней? (Там же, с. 126)

Как всегда, глупости Толстой пропускает без упоминания и этим почти всегда вводит в заблуждение, потому что как раз те глупости, которые он с самого начала сразу отставил в сторону, у него и ищут – как вот ту же будто бы идею уравнения несправедливости между богатыми и бедными у него ищут. Разумеется, вопрос не о том, узнает ли меня лошадь. Узнает лучше, чем я ее: я тот, которого она подпустит к себе. Вопрос, знает ли она, что я тот же самый, т. е. что я индивид, а не ряд, не череда разрозненных феноменов, связанных прагматически тем например свойством, что вся эта растянутая цепочка феноменов объединена одним общим свойством, хозяина этой лошади.

Кант говорит, что пространство, время – суть формы нашего {курсив Толстого} мышления. Но, кроме пространства и времени, есть форма нашего мышления – индивидуальность. Для меня лошадь, я, козявка суть индивидуумы, потому что я сам вижу себя индивидуумом, но так ли лошадь?

Кроме того, то, что я вижу индивидуумов, часто ошибочно, как пчела – (она часть), или как дерево (оно агломерация индивидуальной почки). (Там же)

Индивидуализация, производимая нами, служит для прописывания