— Она дворянка. Старая фамилия: Чернавины. Однако отец бросил семью и жил с какой-то актрисой. Потом погиб на фронте. Жила одна с матерью, окончила женские курсы, прекрасно объясняется на французском и немецком. Была, правда, замужем, но недолго. Ее поручик не вернулся с фронта. Служила экономкой у нашего генерала Рузского в Пятигорске.

— Под какой же она фамилией? — спросил Рябов.

— Чувствуется контрразведка, — усмехнулся Чухлов.

— Нет, но…

— Не оправдывайтесь, Федор Самсонович, — успокоил Гензель. — Теперь, во время Гражданской войны, отношение к фамилиям совершенно другое. Люди думают не о фамильной чести, а о безопасности. Вот и Маргарита Георгиевна не спешила вернуть себе девичью дворянскую фамилию — имела документ вдовы погибшего поручика. А в воскресенье, в день городского праздника, мы венчаемся, и она становится госпожой Гензель. Шумной свадьбы не будет, но несколько друзей с моей стороны, разумеется, и вы, господа…

Шампанское назойливо напоминало о счастье взаимной любви, о нерушимой мужской дружбе и о прочих прекрасных вещах, которые будто бы существуют на земле. Вспомнили о том, что жених и невеста познакомились на площади в день торжественной встречи Шкуро, вдруг снятого с должности командира дивизии.

— Не вдруг, — сказал Гензель. — Этому человеку вообще не место в нашей армии. Вы же, Федор Самсонович, занимались его делом и, по-видимому, убедились, что он не офицер-корниловец, а казачий атаман, почти разбойник.

— Да. О нем в штабе сложилось отрицательное мнение, — согласился Рябов.

— Теперь кавалерийской бригадой будет командовать барон Врангель. Я был у него на приеме. Он помнит меня по Румынскому фронту. Петр Николаевич — идейный генерал. Я считаю за честь служить под его командованием. А о Шкуро, господа, я хочу вам сообщить нечто чрезвычайно странное. Я сообщу это вам, как близким друзьям и как офицерам Добровольческой армии.

Тем более что Федор Самсонович служит в контрразведке, а вы, Василий Алексеевич, — в штабе армии. Мое сообщение конфиденциальное.

Сдвинули стулья поближе друг к другу, Гензель понизил голос:

— Мне из личных наблюдений точно известно, что будучи командиром дивизии Шкуро имел тайную связь с некой женщиной…

— Но позволь, Кирилл Иваныч! У нас же не монастырь. И у меня есть одна милая знакомая в Екатеринодаре…

— Не делайте ненужных признаний, друг Василий. У Шкуро не просто любовная связь: эта женщина переправлена через фронт к большевикам. Ее сопровождал адъютант Шкуро. Вы его знаете, Федор Самсонович. Это вахмистр Кузьменко.

Рябов, нахмурившись, уставился на пустой бокал. Откашлялся, сказал уныло по-служебному.

— Ваше сообщение, Кирилл Иванович, будет обязательно рассмотрено у нас в контрразведке.

Как-то сразу трое заторопились. Допили шампанское за мужскую дружбу, вышли на Никольскую, где продолжался вечный праздник солнца, улыбок, светлых платьев и офицерских погон. Гензель поспешил к невесте, Рябов и Чухлов бесцельно побрели по тротуару, подчинившись неторопливому ритму гуляющих.

— Как это ты пел? — вспомнил Рябов. — «Три юных пажа покидали навеки свой город родной…»

— Да. «А третий любил королеву». Но не в ней главный вопрос. Ты получил донос. Что будешь делать?

— Не знаю. Этот Кузьменко нормальный офицер. Ну, казак. Ну, адъютант… А у нас, знаешь как… С одного допроса в шпиона превратят. «Кто любит свою королеву, тот молча идет умирать».

— Видел я Кузьменко. Офицер как офицер, но…

— Вася, какое еще «но»? Попросил полковник помочь женщине уехать подальше от войны, и что здесь опасного для нашей героической армии? Никакого «но» я не вижу.

— Но Врангель идейный генерал, а Гензель — идейный офицер, а мы…

— Кстати, у меня есть идея — вот в том переулочке чудесный погребок.

— Но вам же, Федор Самсонович, надо спешить в контрразведку — вы получили сведения об опаснейшем враге Добровольческой армии.

— Об идейном враге.

— Именно. Именно об идейном.

— Боюсь, что после погребка память откажет, а документа нет.

— С этим уж ничего не поделаешь…

X

Полковник Шкуро участвовал в торжественной встрече приехавшего в Ставрополь Деникина и удостоился рукопожатия и пожелания успехов на новом боевом поприще. Главнокомандующий излучал не только самоуверенность победоносного военачальника, не имеющего соперников, но и едва ли не юношескую жизнерадостность — наконец-то воссоединился с молодой женой. Улыбка то и дело шевелила кончики усов, иногда невпопад. Наверное, полковник Шкуро не заслуживал генеральской улыбки, а вот получил вместе с пожеланиями. И Шкуро растянул губы и верноподданннчески отвечал генералу:

— Кубанское казачество все свои силы отдает за восстановление и возрождение великой единой России!

Полковник Шкуро был приглашен и на банкет, где пил только фруктовую воду и внимательно слушал речь Деникина, пытаясь понять, куда тот гнет:

«Добровольческая армия, совершая свой крестный путь, желает опираться на все государственно мыслящие круги населения. Она не может стать орудием какой-либо политической партии или общественной организации. Тогда она не была бы русской государственной армией. Отсюда — недовольство нетерпимых и политическая борьба вокруг армии, если в рядах армии и живут определенные тенденции, она не станет никогда палачом чужой мысли и совести. Она прямо и честно говорит: будьте вы правыми, будьте вы левыми — но любите нашу истерзанную Родину и помогите нам спасти ее. Добровольческая армия чужда социальной и классовой борьбы. В той тяжелой и болезненной обстановке, в которой мы живем, когда от России остались лишь лоскутья, не время решать социальные проблемы. И не могут части русской державы строить русскую жизнь каждая по-своему. Поэтому те чины Добровольческой армии, на которых судьба возложила тяжелое бремя управления, отнюдь не будут ломать основное законодательство. Их роль — создать лишь такую обстановку, в которой можно сносно, терпимо жить и дышать до тех пор, пока всероссийские законодательные учреждения, представляющие разум и совесть народа русского, не направят жизнь по новому руслу — к свету и правде».

Вернувшись к своим на казачий хмельной ужин, Шкуро отозвался о речи командующего не очень одобрительно:

— Он тебе не за Учредилку — даже слово такое забыл, он тебе не за царя, не за левых, не за правых. Вроде бы хочет со всеми, а выйдет — ни с кем. Но пока он в силе, будем ходить под ним. А там поглядим.

Адъютанты поругивали начальника штаба, смеялись над У латаем и Слащовым, от которых казаки перебегают к Шкуро… Полковник пресек этот разговор.

— Это надо по-другому, друзья. Я обещал, что все самовольно сбежавшие вернутся. И пусть вернутся. Да, пусть вернутся, но не к нам, а в станицы, по которым двинется наш отряд. Вот вы, Перваков и Козлов, проведите такую агитацию. Тайную агитацию. Пускай эти казаки ждут нас в Темнолесской или на станции Киян.