— Может, я так и сказал.

— Ты действительно считаешь его таковым?

— Он мог бы им быть.

— Что, даже лучше, чем Тони? Лучше, чем Эмма?

Меня передергивает от того, что он называет их запросто по имени, и я отвечаю:

— Вероятно.

— Лучше, чем я? Лучше, чем я, Захарий? — Он откидывает голову немного назад, как будто собирается прополоскать горло.

— Ему просто не дают шансов проявить себя.

— Не говори ерунды.

Он убирает ноги со стола и кладет нож для вскрытия конвертов рукояткой ко мне.

— Здесь свобода выбора, как при демократии, тебе не кажется? — продолжает он. — Равные возможности, как при капитализме. У нас у всех есть шанс, вплоть до тупейшего из посыльных. Если ты попытаешься, если ты действительно хорошо постараешься, ты сможешь преуспеть. Я твердо убежден в этом. Я убежден.

Я откидываюсь назад в кресле и немного отодвигаюсь, пытаясь побороть искушение схватить нож для конвертов и вонзить ему в адамово яблоко.

— Но очень похоже на то, — говорю я, — что эта система благосклонно относится к одним и безжалостно трахает других. Вне зависимости от того, насколько усердно они работают.

— Да. И это самое лучшее в этой системе, — подводит итог нашего разговора Марк Ларкин.

День за днем проходят в повисшем в воздухе напряжении. Это похоже на ожидание палача, который должен появиться в твоей камере в семь часов утра, но вваливается в нее только к одиннадцати ночи. Я сижу напротив Нолана, даже не намекнув ему о том, что его собираются перевести. Мы ведем вежливую беседу — о погоде, о журналах, о слухах, — и, как всегда, я нахожу его невыносимым, но теперь к этому примешивается чувство сострадания. То жирное пятно стало дамокловым мечом, который теперь в любую секунду может снести ему голову с плеч.

Но настанет ли это «в любую секунду» когда-нибудь?

— Ты давно мне ничего не показывал, — говорю я ему как-то.

— Ты это о чем?

— О твоих рукописях. О коротком рассказе или главе из романа.

Несколько крошек с пирожного падают на пол и на стол.

— Я думал, что тебе это неинтересно.

Я пожимаю плечами и говорю:

— Это всегда интересно узнать — на пороге чего стоит человек, сидящий в метре от тебя.

— Хорошо, а ты на пороге чего?

— Ничего.

— Я отдал кое-что издателю на рассмотрение. Роман.

Ого?! Его что, собираются опубликовать? Внезапно мое чувство сострадания к нему куда-то улетучивается…

— У тебя есть свой агент?

— Нет. Я просто отослал рукопись в пару мест.

— Полностью по собственной инициативе?

— Да. С того момента уже прошло месяца четыре.

Фью! Его рукопись лежит в самом основании пирамиды из других романов, воспоминаний, поэзии, собирая пыль и желтея от времени.

— Ну, желаю тебе удачи.

Он благодарит меня.

В кофейне я сообщаю Вилли и Лиз:

— Нолана «уходят».

— Откуда ты знаешь? — спрашивает Лиз.

— Маленькая птичка насвистела. Могу только сказать, что это была ласточка.

— Ты определенно порхаешь в нужной стае, — ворчит Вилли, — если твоя маленькая птичка — Ласточка[19].

— Ладно. Заткнись.

— А кто придет, если его переведут?

— Мое имя не всплывало? — спрашивает Лиз. — Хотя, вероятно, нет.

— Нет. Но Тедди Рузвельт сказал, что «нутро этого здания кишит претендентами».

— Господи, — произносит Лиз, — я никогда раньше не представляла себя ленточным червем.

— Ты перейдешь, — спрашиваю я Вилли, — если тебе предложат?

— Боюсь, что у меня не будет выбора.

В молчании мы допиваем кофе; я думаю о Вилли, который будет сидеть напротив меня, с девяти до шести каждый день, месяц за месяцем… если он столько протянет. Он — мой лучший друг. Но хочется ли мне этого на самом деле?

— Ты давно не приглашал меня к себе домой на ужин, Нолан, — говорю я.

— Ты все равно бы не пришел.

— Как Джанет?

— Она простыла на прошлой неделе. Была больной, как паршивая, старая собака, насквозь промокшая от дождя, как мокрая мешковина, валяющаяся в сточной канаве.

Я поднимаю брови и спрашиваю:

— Но простуда у нее прошла?

— Да. Она выздоровела.

— Мы все должны отметить это походом куда-нибудь.

— Все? Кто это — все?

— Ну, сам знаешь… ты, Джанет… я.

— Можно.

Мои нервы напряжены до предела… Если Марк Ларкин собрался избавиться от Нолана, так пусть он уже сделает это! Особенно до того, как меня угораздит отправиться на ужин с этой парочкой.

— Ты уже принял решение? — спрашиваю я Марка Ларкина, зайдя к нему по делу.

— По поводу?

— По поводу Нолана?

— А, Нолана, нет. Забудь о Нолане.

— Не могу! Он сидит ко мне ближе, чем я сам! Чего ты ждешь?

— Ты думаешь, это так легко, Захарий?

Да, я уверен, что для него это легко, и он наслаждается всемогуществом.

Он называет несколько фамилий сотрудников редакции — могу поклясться, что он сказал «Джон Барсад» (но разве это не имя персонажа из «Сказания о двух городах»?), — которых ему навязывает отдел по работе с персоналом.

— А Вилли? — спрашиваю я.

— Ничего определенного, старичок. У меня сейчас кое-какие дела. У тебя, кстати, тоже. Хорошо?

На следующий день я стою на коленях возле факса, меняя бумагу. Внезапно пара пыльных башмаков «Воллабис» Нолана Томлина появляется прямо перед моим лицом.

Я поднимаюсь.

— Ты, долбаный сукин сын, — выпаливает он.

— О чем ты говоришь?

— Меня только что уволили, — тычет он пальцем мне в грудь.

— А я тут при чем? Это не я…

Он больно наступает грязным ботинком мне на ногу:

— Ты знал, что меня собираются уволить. Скажешь, не так?

— Нет. Клянусь! — Я так напуган, что мне приходит в голову: лучше сказать правду. — Марк Ларкин говорил мне, что переводит тебя на другую работу. Вроде бы в другой журнал или другой филиал. Он ни разу не сказал, что собирается тебя уволить.

— Он предложил мне работу корректора в журнале «Зэки», Зест.