Со вздохом она включила камеру и увидела совершенно незнакомого мужчину — молодого, светловолосого, небрежно одетого.

— Ты и есть Кейт? — с широкой улыбкой спросил он.

— А ты кто?

— Сид. Сид Фессье. Я проводил летние каникулы в зоне платных лишенцев. Столкнулся со штырем по имени Сэнди, он попросил передать привет, если меня занесет в КС, а тут оказалось, что я остановился в отеле всего в квартале от тебя. Надо было, конечно, сначала позвонить, но пройтись пешком один квартал в такую погоду мне не в лом!

— Хорошо. Поднимайся наверх.

Парень, насвистывая то ли рил, то ли джигу, взбежал по лестнице. Как только Кейт открыла дверь, он выстрелил из «вязалки», мгновенно спеленав девушку как младенца.

— Багира! — крикнула она, валясь на бок со спутанными пластиковой нитью ногами.

Хлоп!

Пума, изготовившаяся в дальнем конце коридора прыгнуть на шею незваного гостя, дернулась, коротко рыкнула, слабо царапнула лапой грудь и рухнула на пол.

Незнакомец действовал умело и очень быстро. Возвращая одной рукой пистолет в карман, другой одновременно залепил рот Кейт клейким пластиком.

— Транквилизатор, — пробормотал он. — Не волнуйся. О ней позаботятся. Через два-три часа будет как огурчик. Однако пришлось применить максимальную дозу. Рукопашная с такими зверюганами не входят в число моих хобби.

Аккуратно прикрыв дверь, он достал коммуникатор.

— Окей, можете ее забирать. Только без шума. В этих местах людям, похоже, еще не все равно, чем занимаются соседи.

— А что с пумой?

— Думаете, я бы с вами говорил, если бы она бегала на свободе?

Кейт беспомощно фыркала и мычала. Спрятав коммуникатор, незнакомец небрежно бросил:

— Побереги силы, фальцуха. Я понятия не имею, что ты натворила, но, видно, что-то серьезное. Ордер на твой арест и взятие под стражу без права на залог подписан замом директора Бюро обработки данных, а он в вашингтонском зверинце не последняя шишка. В любом случае со мной бесполезно спорить. Мне приказали — я сделал, вот и все.

Дифференциация

Наступили перемены. Причем довольно существенные. В корне изменилась обстановка. Вместо того чтобы будить его и снова погружать в сон с помощью медикаментов и влияния импульсами на кору головного мозга, вчера вечером ему позволили заснуть естественным образом, к тому же — в нормальной комнате, голой, как номер отеля, но удобной и оборудованной всем необходимым, с настоящими окнами, вид из которых подтверждал, что он действительно находится в Пареломе. В период допросов его держали в некоем подобии тюремной камеры, конуре, в которой едва умещался человек. Тонус мышц из-за отсутствия прогулок поддерживала автоматика.

Нет, наступили еще какие-то неуловимые, но оттого еще более важные изменения.

Вот только в чем они заключались?

Щелкнули замки, дверь открылась. На пороге появился человек в белом халате с оружием. В конвоировании под охраной точно не было ничего нового. Поднявшись, пленник выполнил команду выйти в коридор и повернуть налево.

Идти пришлось долго и много раз поворачивать. Потом спуск — тринадцать ступеней. Наконец они дошли до угла без камер наблюдения. Свернув за угол, пленник оказался в проходе, одна стена которого состояла из бронированного стекла, прозрачного только со стороны коридора.

Рядом стоял и смотрел внутрь слабо освещенного помещения Фримен.

Он кивком приветствовал пришедшего и негромко постучал по стеклу кончиком пальца.

В комнате на столе с мягким покрытием, не двигаясь, лежала полностью обнаженная девушка. Медсестра сбривала волосы на ее голове.

Наступило долгое молчание.

— М-м-м. Следовало ожидать. Однако, неплохо вас изучив, готов поспорить, что не вы решили привезти ее сюда.

Возникла новая пауза, которую на этот раз прервал Фримен.

— Уведите его обратно. Пусть немного подумает, — произнес он усталым тоном.

Да, мистер Келли! Вы что-то хотели сказать?

«Никогда не следует забывать, что за то время, пока мы изучали летучих мышей, у летучих мышей имелась уникальная возможность изучить нас».

Я есмь

Пленник угадал. После окончания этапа интенсивных допросов и с того момента, как вернулась способность связно мыслить, он со дня на день ждал известия о том, что Кейт тоже приволокут на «обследование».

Только проку от этого было столько же, сколько от знания наизусть формулы ускорения — 9,8 м на секунду в квадрате — при падении в пропасть.

Комната, несомненно, находилась под круглосуточным наблюдением, как если бы его заставили выступать на сцене перед огромным зрительским залом, готовым обрушить шквал критики за малейшее отклонение от назначенной роли.

И лишь один фактор играл в его пользу: после многочисленных ролей он наконец-то играл самого себя.

Все данные, собранные обо мне, отце Лазаре, Сэнди Локке и даже Никки Хафлингере, убеждал он себя, не относятся ко мне настоящему. Кем бы я сейчас ни был, а я и сам точно этого не знаю, я определенно не Никки Хафлингер!

Пленник принялся перечислять в уме все, что отличало его от той личности, чье имя он носил, и понял, что последнее отличие было важнее всех остальных.

Он умеет любить.

От этой мысли по спине побежали мурашки. Никки в детстве видел мало любви. Отец? Считал сына обузой, не захотел брать на себя бремя родительских забот. Мать? Некоторое время она старалась, но ей не хватало опоры в виде искренней нежности к ребенку. Из-за этого сорвалась в алкогольный психоз. Временные суррогатные родители? Для них один арендованный сын был похож на другого: столько-то долларов в неделю, помноженные на такое-то количество проблем.

Друзья в подростковом возрасте, когда он находился в Пареломе? Любовь в программе обучения не числилась. Любовь была рассована по разным полочкам. Фигурировала как «интенсивная эмоциональная связь», «чрезмерная взаимозависимость» и «типично раздутое подростковое либидо».

Зато теперь, когда новая незнакомая личность внутри него начинала думать о Кейт, он сжимал кулаки, скрипел зубами, зажмуривал глаза и полностью отдавался яростной ненависти.

Всю жизнь ему приходилось держать глубинные реакции под контролем: в школе, чтобы не обнучили вечером по дороге домой; подростком потому, что в любое время дня и ночи от учащегося могли потребовать доказать свою годность для продолжения учебы; первые пять лет на свободе потому, что больше всего боялся ее потерять; последующие пять лет потому, что хотел отомстить Парелому;