уйти, споешь мне одну из своих песен? — говорю.

— Ладно, — соглашается она и машет в окно с такой улыбкой, что Дорис Дэй лопнула бы от зависти. — Которую?

Я точно знаю, которую.

— Ту, про маму и сына с винтовкой.

— Ладно. Ложись, — говорит она. Пристраивается рядышком.

Поет. Я закрываю глаза и просматриваю слова в голове, будто филим:

Вот боец ИРА, он в черном берете, балаклаве, темных очках, зеленом джемпере и брюках, в больших черных сапогах. У него винтовка. Его Ма выходит из дома, воздев руки к небу, как в немых филимах. Она не хочет, чтобы он уходил на войну.

Он в темном проулке, ждет. Проходит военный патруль. Он стреляет в брита. Кровь хлещет во все стороны. Патрульные убегают, бросив брита умирать. Вижу, как брит, которого застрелили у дома Старого Сэмми, лежит один-одинешинек.

Ах мамочка, мама, родная, не плачь,

Казнить их я должен, хоть я не палач,

Когда мы свободу добудем в бою,

Навеки я брошу винтовку свою.

Оркестр играет красивую филимовую музыку. Он подбегает к бриту, приставляет винтовку ему к голове.

— Пощадите меня! — рыдает брит. — Я прошу вас! Не убивайте!

Теперь я сам — боец ИРА. Я снимаю темные очки. Я уже видел глаза этого брита. Испуганные, грустные. На плакатах про не болтать.

Входит мамочка, закутанная в черную шаль. Поднимает голову брита, кладет себе на колени. В песне этого нет. Она гладит его по волосам, что-то напевает. Брит превращается в Папаню.

Но ради тебя я его пощадил.

Мамуля просто сама не знает, как для нее лучше. Я стягиваю Папаню с ее колен и стреляю ему в голову.

На лестнице буханье. Стоны. Папаня разговаривает сам с собой. Я выползаю из-под Пэддиной кровати, на цыпочках пробираюсь на площадку. Выглядываю. Папаня грохнулся на ступеньках и вырубился.

— Давай, пап, — шепчу. — Надо в кровать.

Стон. Голова поднимается.

— Микки, это ты сынок? — спрашивает он.

— Да, пап, — говорю я и закидываю его руку себе на плечо. — Пойдем, ляжем.

— Да, — мычит он, вставая на колени. Поднимается, держась за стену, опирается на меня. Поднимаемся, ступенька за ступенькой.

Держу его второй рукой за пояс, тащу вверх. Он похож на Пизанскую башню, но как-то держится. На площадке приваливается к стене и ползет вдоль нее, стукается головой о дверь спальни.

— Тихо, тихо, давай, — говорю я, открывая дверь.

Он шатаясь, шагает внутрь, я веду его к кровати, он валится на спину.

— Ну, вот и хорошо, — приговариваю я и начинаю развязывать ему шнурки.

— Хороший у тебя Папаня, Микки? Хороший?

— Нормальный.

— Я очень старался… правда. Я знаю…

— Хватит, пап. Ты пьян.

— Погоди, сынок. Это важно. Хороший у тебя Папаня? Скажи, сынок, хороший? — Он пускает слезу. — Прости меня, сын. Прости. Богом клянусь, мне очень стыдно. — Хватает меня, притягивает к себе. — Мне надо было постараться… выкарабкаться… прости меня. Я тебя очень люблю.

Заткнись! Я тебя ненавижу! И от тебя воняет! Ты грязная, паршивая мразь!

Пытаюсь вырваться, но он меня крепко схватил — не пошевелишься.

Дорогой Джерион!

Пишет тебе Микки Доннелли. Помнишь меня? Я твой друг по переписке из Белфаста. Мне очень, очень жалко, что наша переписка оборвалась. Это из-за меня. Я попал в страшную аварию. Ехал на папином «БМВ». Я даже умер, но потом случилось чудо, так что я теперь жив. Не бойся, я не зомби.

— Хороший у тебя Папаня? Хороший?

Нет, козел вонючий, хреновый ты отец! И прекрати спрашивать!

Я много месяцев пролежал в больнице. Мне хотели отрезать ноги, но папа заплатил специальному доктору из Америки, он прилетел и вылечил меня.

И вот я пишу спросить: можно я приеду к тебе на Филиппины? Ты можешь спросить у своих мамы и папы, разрешат ли они мне пожить у вас? Я буду работать и все такое. Буду у вас убирать и готовить, и все остальное тоже буду делать. А еще я буду твоим самым-самым лучшим другом во всем мире! Я честное слово никогда не буду с тобой ругаться или играть с кем-то еще. Только с тобой. А характер у меня хороший, так что ты не волнуйся.

— Ну же, Микки.

Он плачет. Я чувствую кожей его слезы.

— Да. У меня хороший папа, — говорю я.

Теперь уже неважно, что я ему скажу.

Пожалуйста, ответь мне как можно скорее. Это срочно.

Твой друг по переписке

Мастер Микки Доннелли, эсквайр

Р. S. Мои мама, папа, брат и сестры все погибли в аварии. Я теперь сирота. Если вы меня к себе не возьмете, меня отправят в приют.

Р.Р.S. Я сделаю все, что ты скажешь.

Он отпустил меня. Вырубился. Я иду к себе в комнату, достаю из секретной коробки пистолет. Я знаю, что никаких чудес с неба не бывает. Никакой друг по переписке меня не спасет. Мне самому придется о себе думать. Крепко сжимаю пистолет обеими руками и иду к нему в спальню.

20

НИ ОДНОЙ НЕДЕЛИ ДО СВЯТОГО ГАБРИЭЛЯ

Я все рассчитал точно. Я был уверен, что военный патруль пройдет мимо до того, как Ма вернется. Все уже будет кончено. Смотрю вправо, влево по улице — пусто.

Моль вернулась первой, легла спать. Пэдди — попозже, он еще храпит. Они бы в любом случае не сунулись к нему в комнату. И Ма тоже. С тех пор, как он ее избил, она спит на диване. Ей бы уже давно полагалось вернуться с работы.

Обычно копы и бриты проходят тут каждые две минуты, но как раз сегодня, когда они мне нужны… черт, а вот и Ма. Влетаю обратно в дом. Ищу, где бы мне спрятаться. В угольной яме.

— Ты чего тут торчишь, Микки? — спрашивает Ма.

Видимо, заметила меня и пришла следом.

— Мне не спится, — говорю. Вид у нее замученный. — А ты где была столько времени?

— Они устроили сидячую демонстрацию в клубе. Я решила, останусь до конца и сразу все уберу, чтобы потом обратно не ходить.

Смотрит наверх.

— Он у себя в комнате, — говорю. — Я его дотащил. Не буди его, Ма.

Ма крутит кольцо. Кладет кошелек на каминную полку, идет на кухню. Кидаюсь к кошельку, но замочек долго не открывается.

— Ты чего делаешь? — спрашивает за спиной мама.

— Ничего.

Я весь как в огне, когда кладу кошелек обратно на полку.