Сам он был лисой, мечущейся между разными идеями, меняющей облик, пробующей разные идеологии и воззрения. Вот Брехт, конечно, – еж, он знает одно, но важное: рабочие должны получить контроль над средствами производства. Шолем – тоже еж, он знает, что Бог невидимо присутствует в мире и что лишь лучшим суждено найти Его после упорных поисков по разбросанным всюду знакам. Беньямин, увы, не верил ни в то ни в другое, хоть и понимал, что и в том и в другом есть правда. У него голова кружилась от одной мысли, что он видит так много, столько разных сторон, такое огромное число вариантов. Даже здесь, этой ночью перед ним большой выбор.

Самая очевидная развилка на его пути – это жизнь и смерть, но и у обеих этих дорог неисчислимое множество ответвлений, за одним распутьем следует другое. Можно, спотыкаясь в потемках, побрести обратно в Баньюльс или Пор-Вандр, спрятаться там и дожидаться, пока кончится война. В каждой приграничной деревне прячутся евреи – ими набиты чердаки, сеновалы, погреба, сараи, и вряд ли найдется в южной Франции хоть один лес, где не скрывалось бы сколько-то евреев. «Евреи повсюду, они как плоды, что свисают с деревьев», – говаривала его бабушка: была такая поговорка на идише. Евреи, конечно же, переживут Гитлера.

Фюрер обречен, Беньямин был в этом уверен. Ничто столь бесчеловечное, столь безжизненное и по сути своей тупое и скучное не может продержаться очень долго. Уму непостижимо, как нацизму до сих пор удается победно шествовать по земле.

Эта идеология, несомненно, привлекательна для определенной категории людей, главным образом малообразованных. Но по каким-то загадочным причинам она притягивает и небольшое число выдающихся личностей, например Хайдеггера, это чудовище, себялюбца, вероятно видевшего в Гитлере отражение своей собственной воли к неограниченной интеллектуальной власти. Пока Гитлер оставался где-то вне досягаемости, в Берлине или в своем гнездышке на далекой вершине горы в Австрии, где распевают йодлем, он мог казаться неопасным. Можно было даже почти допустить, что он позволит Хайдеггеру, предполагаемому наследнику Ницше, руководить Фрайбургским университетом так, как он захочет.

Но это было невозможно. Хайдеггер занял пост ректора во Фрайбурге в апреле 1933 года только потому, что нацисты не хотели видеть на этой должности благородного профессора, социал-демократа фон Мёллендорфа[84]. К его чести, в феврале следующего года Хайдеггер подал в отставку, отказавшись по каждому поводу подчиняться приказам нацистов (в частности, они требовали, чтобы он уволил двух деканов, в том числе фон Мёллендорфа). Этот благой поступок тем не менее не помешал Хайдеггеру выступить за время своего пребывания на этом посту с несколькими приводящими в ужас речами, в одной из которых он заявил, что служить национальной воле – «высочайшая привилегия» академического сообщества. Он чуть ли не плакал, радуясь тому, что возрождается германский Volk[85], «вернувший себе истинную волю к бытию». Для него Гитлер олицетворял собой «триумф твердой ясности над безродным и бессильным мышлением». Хайдеггер даже дошел до того, что опубликовал в газете «Freiburger Studenten Zeitung»[86] следующее изречение: «Сам фюрер, и он один, является настоящим и будущим воплощением германского действия и его законом».

Эту статью прислал Беньямину в Париж один приятель с философского факультета Фрайбургского университета, приписав на полях: «Не этот ли человек крутил любовь с твоей родственницей Ханной Арендт?» Это было и правдой, и чем-то невероятным. Мир перевернулся. Бедная Ханна, думал Беньямин. Когда дело касается мужчин, она теряет разум.

В последний раз Ханну видели в Париже, еще до вторжения, и он не знал, жива ли она. Она была лишь одной из тысяч интеллектуалов, покалеченных железными зубами нацистской машины. «Глупцы крушат то, чего не понимают, не способны понять», – писал Гёте, и сегодня это справедливее, чем когда-либо.

Как представитель интеллектуальных сил мира, Беньямин потерпел поражение, но смерти как таковой не боялся. Смерть – просто очередная тайна, а их не счесть. Ребенком он однажды стал расспрашивать мать о смерти, и та в своей неподражаемой манере спокойно объяснила ему, что, когда его не станет, ковер-самолет унесет его в Иерусалим, где все евреи в конце концов соберутся у ног Мессии. Что-то подобное мог проповедовать Шабтай Цви[87] в семнадцатом веке. Или Натан из Газы[88], его ревностный ученик, сделавший даже больше, чем Цви, для распространения всякого рода причудливых учений, многие из которых кое-где до сих пор сохранились в глуповатых, упрощенных версиях.

Беньямин, хоть и не буквально, верил в существование Небес. Они для него не были каким-то местом – внизу или вверху, здесь или там. Это другое измерение, и, перенесшись в него, он, Вальтер Беньямин, впервые окажется хозяином переживаемого им опыта. Земная жизнь лишалась для него райского совершенства из-за чувства обмана, тайно стоявшего за созданием каждого из написанных им текстов.

Однажды ему удалось обратить эту двойственность себе на пользу в рассказе – его единственном хорошем рассказе «Rastelli erzählt»[89]. В этой истории он рассказывает об одном фокусе легендарного Растелли[90], знаменитого жонглера, обладавшего невероятной способностью манипулировать шаром. У всех, кто видел выступления Растелли, оставалось впечатление, что его шар был живым существом. По мановению руки жонглера он подпрыгивал, как наэлектризованный, словно земного тяготения не существовало. Он описывал петли, кружился, падал, поворачивал в сторону. Он мог вертеться на голове у Растелли, а в следующую секунду вдруг выскочить из кармана его жилета.

Но магия Растелли была всего лишь хитроумной уловкой. Секрет его состоял в том, что в загадочном шаре был спрятан крохотный карлик, который и управлял его движением с помощью целой системы невидимых нитей.