– Все хорошо, мой малыш, мой Вальтер. Это же естественно. И вообще, это просто здорово.

Вскоре после этого свидания в парке Юла переехала с отцом (мать ее умерла) из Берлина в Гейдельберг, где Беньямин несколько раз посещал ее даже после женитьбы на Доре в 1917 году.

Все вышло так нескладно: любил он Юлу, а жил с Дорой. Рождение Штефана лишь усложнило положение, коварнейшим образом привязав его к семье. Но он продолжал грезить о Юле, писать ей, приезжать к ней. Разделявшее их расстояние, физические и моральные препятствия, делавшие их совместную жизнь невозможной, лишь распаляли его. Он часто размышлял над загадкой любви. Почему он всегда любит недоступных женщин? Он думал о Данте, в один прекрасный день лишь мельком увидевшем Беатриче на мосту во Флоренции и вдохновленном ее образом на всю жизнь. Наверное, по-настоящему завоевать возлюбленную, овладеть ею можно только в тексте, в строках, корчащихся, горящих, пылающих на странице.

Жаль, что их брак с Дорой сложился так неудачно. Муж из него получился никудышный, а ведь он хотел совсем другого. Он-то думал, что будет боготворить ее, сделает счастливой, Штефану собирался стать другом – не то что его отец, никогда не слушавший, что он говорит. Беньямин всегда внимательно слушал – этого у него было не отнять, и Дора это признавала.

– Вальтер, ты слушаешь, но слышишь то, чего не говорили, – бывало, отчитывала его она.

Вначале это было смешно, потом грустно, а в конце концов стало совсем тяжко. Всякий раз, когда говорила жена, он слышал другие голоса. Когда она смотрела на него, он отводил взгляд. Рука ее с каждым днем казалась ему все холоднее.

Почему он сам для себя такая загадка? Почему ему ни на йоту не дано знать самого себя?

Он глубже зарылся в рыхлую солому. Затхлый запах перегноя пропитал одежду. Вверху, в стропилах, мелькнули крылья летучей мыши. Этих тварей он не любил, как не испытывал нежных чувств и к паукам, которых тут сейчас, должно быть, полно, в темноте они заползают ему в штаны, под рубашку. Страшно зудела спина, но, когда он попробовал почесаться, правое плечо пронзила острая боль, и он застонал.

Скоро от меня останутся череп да кости, думал он. Высохшие, побелевшие, полые. Ну и пусть. В этих мыслях о пустоте и остановке всего было даже что-то утешительное. Скоро прекратится этот ужасный бег. Он посмотрел вверх: сквозь едва заметные щели в потолке, как сквозь ребра, проникал свет луны. Это напомнило ему: его тело – Вселенная, он будет сиять и тогда, когда станет бестелесным, будет светить, как вот эта луна, и мир его безгранично расширится.

– Дора! – произнес он вслух.

Услышав звук ее имени, плывущий в темноте, он вздрогнул. Почему же все-таки он зовет не кого-нибудь, а ее? Как может он ждать от нее помощи, когда сам нисколько не помогал ей, когда так испортил ей жизнь? Он глубоко сожалел, что разрешил тогда Юле жить вместе с ними в Берлине. Что за помешательство нашло на него? Как мог он до такой степени потерять рассудок? Дора умоляла его прогнать Юлу.

– Зачем она тебе? – кричала она. – Ты спишь с ней, когда меня нет дома? Так? Когда я ухожу купить что-нибудь, ты тащишь ее в постель в моем собственном доме? Надеюсь, вы оба будете гореть в геенне огненной!

Геенна. Беньямин начинал постигать смысл понятия «ад». Ад – это не то, что ожидает нас после смерти, это часть жизни, жизнь, перевернутая вверх дном. Он уже горел в геенне все те месяцы в Берлине, когда Юла спала в соседней комнате, так близко, что через стену было слышно, как она дышит. Часто, предаваясь любви с Дорой, он представлял себе, что это Юла колыхается под ним, обхватывает его своими длинными, гладкими ногами, крепко прижимается к нему грудью. Однажды, достигнув пика, он даже выкрикнул ее имя, и пораженная Дора встала с кровати, надела халат, ушла в гостиную и села греть руки у тлеющего огня. Беньямин, к которому как будто на время вернулся рассудок, не пытался утешать ее. Он ничего не мог ей сказать. А если бы попытался, то только обидел бы. Некоторым словам и действиям нет оправдания.

День за днем он пытался добиться невозможного. Как жить с двумя женщинами – это был безумный, неразрешимый вопрос. Беньямин смотрел на отражение сложившихся обстоятельств в щите-посреднике Персея, поднесенном к его глазам Гёте в потрясающем романе «Избирательное сродство». Первым триумфом Беньямина как критика было эссе об этом произведении, и это очень показательно, потому что в этом мучительном, совершенном тексте он видел с поразительной точностью воссозданное отображение собственной жизни, полной противоречий. Герои Гёте: Эдуард, Оттилия и Шарлотта – кружились сейчас перед ним. В понимании Гёте любовь не может достичь совершенства в этом, земном воплощении, ей нужен переход в сферу смерти. Беньямин писал в своем эссе: «Смерть, как и любовь, обладает способностью обнажать нас». В плотской любви человек божественно обнажен; умерев, он предстает перед Всевышним тоже без стыдливого прикрытия одеждой.

Когда его похоронят, то пусть положат в склепе рядом с Юлой или Асей. Или с обеими! Разве они каким-то странным образом не являются одной и той же женщиной? Или он так презирает противоположный пол, что во всех его представительницах видит лишь олицетворение Вечной Женственности? Эта юнгианская чушь раздражала его. И в письмах к Адорно он нередко бичевал «буржуазное психологизирование», считая, что Юнг в этом отношении еще хуже, чем Фрейд. Последний хотя бы не рядился в одежды поверхностного мистицизма.

На самом деле Беньямин любил многих женщин, и каждую любил особо, в каждой находя отблеск Божественного. Каждый вздох, каждое ласковое движение, каждый смешок и слеза были неповторимы. Но он не мог отрицать, что природа, проявляющаяся во влечении мужчин к женщинам, цепко держит его своей лихорадочной хваткой, и освободить его может лишь смерть. Идеал любви в браке, как его понимал Гёте, достижим только с помощью бегства – прыжка, который нужно совершить за пределы природы. Наверное, перед лицом Бога любовь и супружество возможны. Но не здесь. Жизнь состоит лишь из неудавшихся союзов, уловок привязанности, приблизительных слов.

Перед ним сейчас явственным видением проплывало лицо Гёте, а не лик Бога. Он внимательно рассматривал длинный надменный нос, массивный асимметричный лоб – эта непропорциональность сразу привлекала к себе взгляд. Он видел женственные губы, искривившиеся в усмешке, глаза, холодно наблюдавшие за всем, но никогда не выдававшие никаких чувств. Чем его так привлекал Гёте? Почему он до фанатизма был привязан к этому образу гения, воплощенного в одном человеке? Была ли это просто мечта о всезнании? Ведь Гёте, в отличие от него, сумел сделать свою жизнь совершенной. Беньямин и сам едва ли смог бы объяснить, чем великий художник, чья жизнь зиждилась на утайках, так притягивал его к себе.

Совсем молодым Беньямин прочел его знаменитые биографии – Гундольфа[91] (эта ему не понравилась) и Баумгартнера[92] – и составил себе представление о том, каким должен быть совершенный человек. Был ли он обречен на неудачу, взяв себе за такой образец Гёте? Можно ли соперничать с божеством?