– Мы идем по планете, – сказала я, не обращаясь ни к кому в особенности.

Так и было: мы как будто приподнялись над землей. Было легко, покойно и радостно. Хотя бы ненадолго я забыла о пограничниках.

Каждый из нас плыл в облаке собственных мыслей, не вступая в разговоры. Старина Беньямин был гораздо живее, чем когда мы шли с ним из Пор-Вандра, – тогда ему приходилось останавливаться каждые десять-пятнадцать минут, чтобы отдышаться. В какой-то момент, к моему большому удивлению, он даже стал что-то тихонько напевать по-немецки – кажется, из вагнеровского «Тристана». Вряд ли ему по сердцу этот антисемит – хотя как знать? У интеллектуалов свои резоны. В любом случае вряд ли было благоразумно именно сейчас петь по-немецки. Я ничего не сказала только потому, что рядом никого не было и сильный ветер заглушал слова.

По дороге я сверялась с планом мэра Азема, внимательно отмечая каждый ориентир. Первая часть нашей предварительной разведывательной вылазки оказалась совсем не той приятной двухчасовой прогулкой, что нам нарисовал мэр. Уже минут через сорок после того, как мы вышли, тропа резко повернула вверх, а впереди нас ждало еще три или четыре часа ходьбы. Когда начался подъем, Старина Беньямин с благодарностью отдал портфель Хосе Гурланду. По тому, как он покраснел, видно было, что ему приходится нелегко. Примерно каждые четверть часа он ненадолго останавливался, чтобы передохнуть, втягивая щеки при вдохе и потом со свистом выдыхая.

На втором часу Беньямин, кажется, стал выбиваться из сил, и я предложила ему с Хосе вернуться. Мы бы продолжили путь с Хенни Гурланд.

– Все хорошо, – непреклонно сказал он. – Просто давайте мне иногда немного отдышаться. Для человека моего возраста это нормально.

Что я могла сделать?

К счастью, вскоре тропа пошла горизонтально. Наконец мы добрались до разрушенной конюшни – первого главного ориентира. За ней была поляна, о которой говорил мэр. Мы устроили там привал. Я достала из рюкзака хлеб и сыр, взятые на всех. Хенни в своем рюкзаке несла бутылку вина, и мы, как и положено, пустили ее по кругу. Хосе запасся шоколадом и тоже поделился со всеми.

– Пикник – это чудесно, – сказал Старина Беньямин.

Вдруг вдалеке показался патруль: четверо или пятеро солдат шли цепочкой, падающие впереди них черные тени как бы прокладывали им путь.

– В конюшню! – шепнула я, пускаясь бежать.

Сердце заколотилось, остро отдаваясь в шее и висках. Пригибаясь как можно ниже, мы пробирались к постройке.

Около часа мы пролежали, вжавшись в старое сено. Пограничники, очевидно, нас не заметили.

– Они что, повсюду? – спросила Хенни Гурланд.

– Для этого горы слишком велики, – нашлась я с ответом. – Небольших патрулей, наверное, выставлены десятки, но вероятность того, что нас задержат, невелика, особенно когда мы поднимемся выше. В предгорьях опаснее. Может быть, лучше было пойти в сумерки.

Про себя я подумала, что мэр Азема вряд ли был прав, посоветовав нам сходить на разведку средь бела дня.

– Мы легкая добыча, – изрек Старина Беньямин, выпучив глаза за стеклами очков.

Забавно было слышать от столь одаренного человека фразу из третьеразрядного детективного фильма.

Мы вышли и увидели впереди огромный валун, упоминавшийся Азема: каменную массу в форме луковицы, смахивавшую на лысую макушку и окаймленную гривкой травы и чертополоха.

– Ну и скалища, – сказал Старина Беньямин. – Ни дать ни взять – лоб Бальзака.

– Что-что? – не поняла Хенни Гурланд.

– Похоже на голову Бальзака – писателя, – пояснил он.

Фрау Гурланд вздохнула. Железное терпение нужно, чтобы слушать такого человека. Все-то ему напоминает какую-нибудь книгу, или персонажа книги, или ее автора. Он и на смертном одре воскликнет: «Помню, в такой-то сцене, в такой-то книге так все и было!» И лишь когда он умрет, прекратятся эти вечные отсылки к чему-нибудь, ассоциации с другими моментами времени и истории, и тогда, наверное, и ему самому, и другим станет легче. Однажды становится важным само мгновение настоящего и отпадает его связь с тем, что было или будет. Так бывает, когда приходит смерть. Любой умирающий девствен.

– Поляна! – закричал Хосе.

От его крика Хенни на какое-то время лишилась самообладания, и я испугалась, что она сейчас даст сыну тумака, но, к счастью, радость оттого, что мы дошли до места, затмила ее негодование.

И действительно, среди высокого густого кустарника метрах в ста от нас послеполуденное солнце высвечивало поросшую травой прогалину, сиявшую, как гигантская монета. Это было именно то место, которое жирно отметил на своей карте Азема.

Старина Беньямин ускорил шаг.

– Идемте, – сказал он, и это был первый и последний раз, когда я услышала от него это слово.

С белым лицом, хватая открытым ртом воздух, волоча свою неизменную тяжелую ношу – портфель, он устремился к лужайке. В какой-то момент он даже побежал – накренившись, какой-то странной рысью. Достигнув поляны, он, раскинув руки, рухнул ничком в траву.

Хосе подбежал к нему и спросил, не ушибся ли он.

– Да нет, мне хорошо, просто чудесно! – сказал Старина Беньямин, перекатываясь на спину. – Эта полянка… Иногда достаточно какой-то лужайки в лесу – и тебе хорошо. Какой удивительный свет. Мне кажется, тут довольно красиво.

И он процитировал строку из стихотворения Верлена.

Бедный Хосе не понял, что это он бормочет, но по каким-то причинам, едва ли понятным ему самому, этот пожилой человек вызывал у него почтение. Для меня Беньямин был олицетворением Европейского Разума. И в самом деле, как я поняла позже, в Старине Беньямине было все то, что хотели навсегда уничтожить изверги-нацисты: аура терпимости и дальновидности, приобретаемая человеком, увидевшим многое с многих точек зрения. Даже его грустный смех был частью этой ауры. Я подумала: вот перед нами последний смеющийся человек. Последний, кто смеется смехом вечности. Отныне история будет историей слез, а труд интеллектуалов будет заключаться в оплакивании.

Мы лежали в траве. Солнце скользило вниз по западной части неба. Спине было холодно. Хорошо просматривалась темневшая внизу долина. Сквозь небосвод уже проступила бледная луна в серебристом туманном ореоле. Приближались сумерки.

Я сказала:

– Пора возвращаться в деревню. Завтра выходить до рассвета, так что надо поспать.

Хосе проворно вскочил на ноги и стал отряхивать с брюк траву.

– Я не пойду, – с какой-то мрачной твердостью в голосе сказал Старина Беньямин.

– Как это? – удивилась я.

– Боюсь, мне сегодня больше ни шагу не сделать. Я лишился ног.

Он кого угодно мог довести до белого каления. И как прикажете вести этого человека через Пиренеи?

– Вам незачем принимать такой скорбный вид, фрау Фиттко, – сказал он. – Я запросто переночую здесь. В траве очень удобно. Нет, правда, мне тут будет хорошо, к завтрашнему утру я наберусь сил, и мы продолжим наше восхождение. Я получу здесь заряд, который мне нужен, чтобы совершить этот переход.