Отчасти они правы и я лично обращусь к товарищу Сталину, чтобы вас приговорили к смертной казни и повесили, а не расстреляли. А ещё лучше я сделаю по другому. Я распространю эти фото в Ленинграде, а потом отдам вас в руки людей и пусть они порвут вас в клочья. Но и это ещё не всё. Вы назвали нас варварами. Ну что же, будь по-вашему. У варваров был чудесный обычай кровной мести. Когда закончится война, то каждый лётчик нашей эскадрильи, каждый механик, каждый повар и официантка из столовой начнут охоту за вашими родными и близкими. Мы жестоко уничтожим весь ваш род до седьмого колена. Настолько жестоко, что могильщики на кладбищах будут до конца дней своих просыпаться по ночам от кошмаров, вспоминая в каком виде они хоронили ваших близких.

— Вы…Вы. Вы не сделаете этого, — губы Юутилайнена тряслись, а в глазах стоял ужас.

— Сделаю, прапорщик. Ещё как сделаю. С наслаждением. Жаль вы этого уже не увидите, хотя можно попросить отсрочить вам приведение приговора в исполнение и после каждой акции показывать вам фото того, что останется от тех, кто был вам близок и дорог. У вас есть крохотный шанс, что я передумаю. Отвечайте правдиво на все вопросы и тогда, возможно, вас не повесят, а расстреляют и я не трону вашу семью. Думайте, Юутилайнен, думайте. Только не затягивайте с этим.

Я не стал прощаться ни с кем и поспешил выйти. Ещё минута и я своими руками свернул бы шею этой мрази. Как я сдержался, было совершенно не понятно.

— Спирт есть? — спросил я у сидящего за своим столом, наверное, секретаря с петлицами сержанта госбезопасности.

— Н-н-нет, — вопрос его явно ошарашил, — есть водка.

— Сойдёт, давай сюда.

Сержант в полном недоумении достал из стола фляжку и протянул мне.

— Открывай, — я кивнул на фляжку. Сержант как сомнамбула открутил крышку, — А теперь лей, — я подставил ладони под фляжку, — Ну, лей, чего застыл!

Водка потекла из горлышка ручейком прямо в ладони. Я с огромным удовольствием, под вытаращенные глаза сержанта, вымыл под ней руки, словно дезинфицируя после общения с заразным. Хотя, наверное, так оно и было.

Мы летали каждый день по два, три, а то и четыре вылета и редко какой из них обходился без воздушного боя. Немцы словно с цепи сорвались и пытались прорваться к ледовой трассе, постоянно меняя тактику. Это мог быть одиночный бомбардировщик с одной тысячекилограммовой бомбой или большая, до 80-130 единиц, группа самолётов противника. На разный высотах, разными типами самолётов. И всё с одной единственной целью— прервать сообщение Ленинграда с Большой землёй по льду Ладожского озера.

По сведениям, полученным от пленных, мы знали, что Гитлер был в бешенстве и пообещал вызванному в Берлин командующему 1-м воздушным флотом генерал-полковнику Альфреду Келлеру, что разжалует его в рядовые и пошлёт на Восточный фронт в окопы, если тот не уничтожит ледовую трассу.

Перехватить все самолёты противника, даже имея такой большое подспорье, как радиолокационная станция, мы были не в силах и то тут, то там на Дороге жизни появлялись огромные полыньи от разрывов тяжёлых немецких авиабомб.

Выматывались все. И мы и лётчики других авиаполков. Несмотря на зимний мороз вытаскивали нас из самолётов в насквозь мокрых зимних комбинезонах. Сами мы, зачастую, самостоятельно вылезти из кабин уже не могли. Просто сил не было.

Две недели немецкого авиационного наступления вымотали всех. Потери были просто огромными как у немцев, так и у защитников неба над Ладожским озером. То тут, то там с ледяной белой глади озера в небо поднимались чёрные чадящие столбы дыма от горящих сбитых самолётов. Горело вытекшее из баков горючее и казалось, что сам лёд горит. Огненный лёд Ладоги. Нас старуха с косой пока обходила стороной, а вот другие полки недосчитались многих опытных пилотов. Да и мы от усталости начали допускать ошибки в небе, несколько раз едва не закончившиеся для нас печально. Во всяком случае пробоин в плоскостях мы стали привозить из вылетов очень много.

Лётчики ходили злые и раздражённые. Срывались друг на друга и на техников. Сам был свидетелем, как старший лейтенант Мищенко (поз. Вьюн), вернувшись с боевого вылета, набросился на своего техника с претензией, что тот недосмотрел за пулемётом и он заклинил в самый критический момент. Бледный техник, а за такой залёт запросто можно и под трибунал угодить, полез проверять вооружение и оказалось, что Вьюн просто расстрелял весь боекомплект до железки и не уследил за этим. Пришлось извиняться перед ни в чём не повинным техником.

Налётами на ледовую переправу немцы не ограничились. Они с не меньшей активностью бомбили город и особенно вмёрзшие в лёд корабли Балтийского флота. Сбивали их десятками, но, казалось, самолёты у немцев не закончатся никогда. В штабе авиаполка услышал историю о том, как молоденькая учительница начальных классов, совсем ещё девчонка, заняла место наводчика автоматической 37-ми миллиметровой зенитной пушки после того, как взорвавшейся неподалёку бомбой убило весь расчёт, и одной очередью сбила сразу два «лаптёжника». Говорили, что командование за это наградило отважного педагога большой банкой варенья.

Как бы там ни было, но немцы выдохлись. Интенсивность налётов снизилась, да и количество участвовавших в них самолётов тоже заметно уменьшилось. Не знаю, чем бы всё закончилось, но непогода развела противников по своим углам ринга. А я смог выкроить время, чтобы навестить своих (а никак иначе я их уже не воспринимал) девчонок. Отпросившись у нового командующего ВВС Ленинградского фронта, генерал-майора Рыбальченко[57], назначенного на должность взамен переведённого с повышением в Москву Новикова, до утра, пока метёт метель, прихватив гостинцы, отправился к Светлане с Катюшкой.

Я стоял у развалин того, что совсем недавно было домом, где жили дорогие мне люди и перед глазами у меня всё расплывалось. Возможно это просто снег, подхваченный ветром, попал в глаза и там растаял. А перед внутренним взором стояли, почему-то в лёгких летних платьях, нежно улыбающаяся Светлана и радостно смеющаяся счастливая Катюшка.

Подняв лицо в серое небо, по которому резкий балтийский ветер гнал тяжёлые свинцовые тучи, я едва сдерживался, чтобы не завыть по-волчьи. Завыть от тоски, сжавшей сердце, от безнадёги. Господи, если ты есть, то почему так несправедлив? Почему допускаешь такие бедствия для людей? Почему забираешь самых лучших и самых дорогих?

Рука сама потянулась к голове, чтобы снять шапку, когда откуда-то сзади раздалось громкое; — Папка!! Илья!! — сердце пропустило один удар. Резко обернувшись, я увидел бегущих ко мне напрямую через