затянулась, еще немного, и она начнет разговоры о детях. Она уже уволилась из газеты и занималась только им: следила за концертными костюмами, разбиралась с местными администраторами на пару с Мопсом, сочиняла вступительные тексты для его пластинок и даже пару раз писала за него статьи для «Советской культуры», где деятелям культуры отводилась целая колонка. Вот только эстрадные певцы, чаще всего, двух слов не могли связать, и опусы за них катали подруги и жены. Тут Марику повезло, профессиональная журналистка с подобными задачами справлялась на раз-два. Но во всех остальных вопросах Алла уже давно его утомляла. Она была слишком шумной, слишком эмоциональной. А самое главное — слишком в него влюбленной.

— И, пожалуйста, Марат, отложи хоть немного денег из тех, что отдаст тебе Мопс! — продолжала Алла, воодушевленная тем, что ее не перебивают. — Нам давно пора задуматься о собственном жилье.

Марат поднял на нее тяжелый взгляд, но Алла ничего не заметила.

— Мы тратим слишком много денег на застолья, на друзей. Сколько можно всех поить-кормить? Музыкантам твоим лишь бы нажраться! А они, между прочим, тоже зарплату получают!

— Я у тебя деньги не одалживаю, — отчеканил Марат, мысленно попрощавшись с идеей молчать до вечера. — Трачу свои, честно заработанные.

— Но я же беспокоюсь о нас! О нашем будущем!

— Да нет никаких «нас»! И будущего никакого нет! Я тебя с самого начала честно предупредил, что никаких «нас» не будет! Хватит придумывать себе сказки! Не устраивает — я не держу. Прямо сейчас куплю тебе билет и отправлю в Москву.

Чем больше он говорил, тем больше распалялся. Алла смертельно надоела ему своим бесконечным щебетаньем, своей заботой, да просто тем, что преданно смотрела в рот. Это льстит самолюбию только поначалу. А со временем начинает жутко раздражать. И необоснованными фантазиями она ему надоела.

— Но я же люблю тебя, Марат!

— Люби на здоровье.

Очень хотелось добавить, что те сотни, если не тысячи девчонок, которые ломятся к нему в гримерки, засыпают цветами, норовят оставить след губной помады если не на его щеках, то хотя бы на дверце его машины, на которой он удирает после концерта, тоже его любят. Но это совершенно не значит, что он должен отвечать каждой взаимностью. Алла не будоражила его воображение, не заставляла сердце чаще биться. Марат не представлял ее, когда пел со сцены очередной романс о любви. Он представлял Кармен. Хотя за пределами сцены о коварной итальянке русского происхождения предпочитал не вспоминать.

Пока он обо всем этом думал, сидя с равнодушным лицом над стаканом чая, Алла в слезах выбежала из номера. Через несколько минут вошел озабоченный Мопс. Постоял в дверях, оценил обстановку, хмыкнул. Сел напротив Марата.

— Ты таки открыл девочке глаза?

Марат кивнул.

— Не очень практично с твоей стороны. Теперь старый Левон Моисеевич должен искать ей билеты в Москву.

— У тебя всегда есть бронь, не прибедняйся.

— Для тебя.

Марат пожал плечами. Он ни секунды не сожалел о сделанном и чувствовал только облегчение.

На вечерний концерт поехали без Аллы. Она заперлась в своем номере, который обычно пустовал и снимался только ради соблюдения формальностей. Марату пришлось самостоятельно одеваться и гримироваться. Ну и что? Он прекрасно справлялся, даже решил, что так комфортнее: никто не мельтешит перед глазами и не отвлекает от предстоящего выступления. Плохо только, что он не чувствовал даже проблеска вдохновения. Больше всего ему хотелось лечь поспать. Или, как вариант, посидеть в хорошей компании за рюмочкой коньяка. А потом все равно поспать. Но никак не петь полноценный концерт, заново переживая то влюбленность, то разочарование, то непомерную алчность, то еще что-нибудь, продиктованное музыкой и текстом. Но зрители собрались, из зала уже доносились первые нетерпеливые аплодисменты.

На сцену он вышел спокойно, уговаривая себя, что все так делают. И Кигель, и Волк достаточно сдержанны, и ничего — их тоже любят и отлично принимают. И совсем не обязательно сжигать себя на сцене каждый вечер. Тем более что сегодня и жечь было особенно нечего.

Первая песня. Вторая. Голос звучал нормально, даже лучше, чем утром. Но Марат понимал, что поет отстраненно. Что не проживает каждую песню, а исполняет ее. Точные ноты, точные интонации. И ни малейшего отклика в сердце. Он просто граммофон, проигрывающий пластинку. «Севильский цирюльник». Дон Базилио ехидно усмехался и стращал публику, распевая про клевету, которая колеблет шар земной. Обычно на этом номере зрители уже стояли на ушах — аплодисменты всегда длились несколько минут, всегда раздавались крики и требования повторить. Сегодня просто хлопали. Но Марат этого поначалу не заметил.

Он понял, что все идет не так, когда после «Весенней песенки» люди не сорвались со своих мест, не завалили его цветами. Марат видел, что многие в зале сидят с букетами, но они пока не спешили на сцену их вручать. А на тех лицах, которые он различал в свете софитов, читалось недоумение. Или разочарование? Их любимая песня, та самая, которая ассоциировалась у них с именем Агдавлетова, ради которой, возможно, они и пришли на концерт, прозвучала. Но почему-то не отозвалась в сердце так, как отзывалась, когда играла их любимая, давно заезженная, сто раз процарапанная пластинка. Почему? Как могло такое произойти? Где их обманули?

Марик очень хорошо знал, в чем дело. Он не чувствовал того куража, того полета, той радости творчества, которая неизменно сопровождала его концерты. Сегодня он не был певцом Маратом Агдавлетовым. Сегодня он был просто исполнителем. Прилежным исполнителем того, что написали хорошие композиторы и поэты. Но это никого не трогало за душу: ни его, ни людей в зале.

Он до последнего старался выжать из себя хоть какие-то эмоции, но их просто не оставалось. Все, что выливалось в страстное, настоящее пение, забрал утренний концерт и ссора с Аллой. Марик допел последнюю песню и ушел за кулисы, не дожидаясь криков «Бис». А их и не было.

В кулисах стоял печальный, уже обо всем догадавшийся Мопс. Наверное, он мысленно подсчитывал упущенную от дополнительных концертов выгоду. Зато в тот вечер они спокойно покинули концертный зал: никто не окружил черный ход, никто не пытался разорвать Марика на сувениры.

Когда Марик вошел в свой непривычно темный и тихий номер и, чтобы как-то разогнать давящую тишину, включил радиоприемник, там пел Кигель. Что-то про двор и девчонку, в нем живущую. Бодро так пел, с огоньком. Припев заканчивался фразой: «Просто мне поверь». Марат ухмыльнулся и покачал головой.

— Нет, Андрюшка. Не поверю. Ты у нас, конечно, старший. Но два концерта в