тому же, — продолжал Уинстон. — Кляйн написал музыкальное произведение «Монотонная симфония». Оркестр двадцать минут подряд тянул единственный аккорд ре-мажор.

— И кто-то слушал?

— Тысячи людей. Но это лишь первая часть симфонии. Во второй части — «полная тишина». То есть оркестр двадцать минут неподвижно сидел на сцене.

— Шутите?

— Нет, вполне серьезно. Но должен сказать, представление было не таким скучным. Все это время три обнаженные девушки, намазанные синей краской, катались по огромным холстам, растянутым на сцене.

Лэнгдон посвятил большую часть жизни изучению искусства и в таких ситуациях всегда немного комплексовал. Он так и не смог уяснить, каким образом оценивать самые авангардные проявления современного искусства. Многое оставалось тайной.

— Простите, Уинстон, но не могу не сказать. Порой очень трудно определить, где «современное искусство», а где обыкновенный бред.

— Да, это не всегда просто, — невозмутимо согласился Уинстон. — В мире классического искусства произведение ценится за мастерство автора, то есть за его умение работать кистью или резцом. В современном искусстве на первый план выходит идея. А исполнение отступает на второй. Например, написать сорокаминутную симфонию из одного аккорда и двадцати минут тишины теперь может каждый. Но сама идея принадлежит Иву Кляйну.

— Что ж, это честно.

— Естественно. Скульптура из тумана — идеальный пример концептуального искусства. Художник предлагает идею — расположить перфорированные трубки под мостом и пустить волну тумана по воде. А вот осуществление идеи — это уже дело местных техников. — Уинстон выдержал паузу. — Хотя я снимаю шляпу перед художницей, которая смогла так изящно использовать материал в качестве кода.

— Туман это код[267]?

— Да. Закодированное посвящение архитектору музея.

— Фрэнку Гери?

— Фрэнку О. Гери, — поправил Уинстон.

— Остроумно.

Лэнгдон подошел к стеклянной стене.

— Отсюда прекрасный вид на паучиху, — произнес Уинстон. — Вы обратили внимание на Маман по дороге в музей?

Лэнгдон задумчиво смотрел на огромную «черную вдову» на площади.

— Знаете, ее трудно не заметить.

— Судя по интонации, вы от нее не в восторге.

— Я старался изо всех сил. — Лэнгдон помолчал. — В классическом искусстве я как рыба в воде, а тут меня будто вытащили на берег.

— Интересно, — сказал Уинстон. — А я думал, вы скорее других способны оценить Маман по достоинству. Она — прекрасный пример классического контрапоста. На нее вы можете ссылаться, когда будете объяснять этот прием своим студентам.

Лэнгдон смотрел на паучиху, но не очень понимал, о чем речь. Рассказывая о контрапосте, он обычно приводил в пример более традиционные произведения.

— Я предпочитаю «Давида».

— О да. Микеланджело — эталонный образец, — с улыбкой согласился Уинстон. — Эта знаменитая поза, динамический контрапост, женственные линии. Плавно вывернутое запястье, небрежно спадающая праща — все это выражает женскую мягкость и уязвимость. И в то же время суровый взгляд, напряженные сухожилия — в этом уже сквозит отчаянная решимость поразить Голиафа. Давид одновременно мужествен и женствен. Нежен и неумолим.

Лэнгдону понравилось, как рассуждает Уинстон. Хотел бы он, чтобы все его студенты так понимали шедевр Микеланджело.

— Маман ничем не отличается от «Давида», — продолжал гид. — То же контрастное соположение антиномических архетипов. В природе паук «черная вдова» — жестокий хищник: ловит жертву в паутину, убивает и пожирает. Но здесь представлена самка, и, хотя она тоже убийца, мы видим, что ее корзина полна яиц. Она готова дать жизнь новым существам. То есть она убивает и порождает. К тому же огромное тело на непропорционально длинных, но тонких ногах — это еще один контраст: мощь и хрупкость. «Маман» — современный «Давид», если угодно.

— Не угодно, — ответил Лэнгдон с улыбкой. — Но, должен признать, ваш анализ дал мне пищу для размышлений.

— Замечательно. А теперь позвольте предложить вам еще один экспонат. Работу Эдмонда Кирша.

— Серьезно? Я не знал, что Кирш еще и художник.

— Ну, художник он или нет, — рассмеялся Уинстон, — это вам решать.

Следуя указаниям Уинстона, Лэнгдон подошел к большой нише, где уже столпилось довольно много гостей, созерцавших огромную плиту из засохшей грязи и глины, висевшую на стене. Лэнгдону это напомнило окаменелости, выставленные совсем в других музеях. Но здесь не было никаких окаменелостей. Зато были грубо выдавленные отпечатки, вроде тех, что любят оставлять дети на полузастывшем цементном растворе.

— Неужели это сделал Эдмонд? — процедила блондинка с ботоксными губами и норкой на плечах. — По-моему, чушь.

В Лэнгдоне проснулся преподаватель:

— На самом деле довольно остроумно. Лучшее, что я видел в этом музее.

Женщина обернулась и с неприязнью посмотрела на Лэнгдона:

— Вот как? Может, просветите меня?

С удовольствием. Лэнгдон подошел к плите поближе.

— Прежде всего знаки, которые Эдмонд выдавил на глине, — это дань уважения самому раннему типу письма, клинописи. — Женщина бросила удивленный взгляд на Лэнгдона. — Три больших знака, — продолжил он, — слово «рыба» на ассирийском языке. Это называется пиктограммой. Присмотревшись внимательнее, мы увидим справа открытый рот рыбы, а в треугольничках вполне угадывается чешуя, которая, как известно, покрывает рыбье тело.

Другие зрители, стоявшие рядом, тоже принялись изучать глиняную плиту, явно заинтересовавшись.

— Если мы посмотрим сюда, — продолжил Лэнгдон, указывая рукой на ряд точек, — то увидим цепочку следов позади рыбы, что обозначает ее эволюционный путь. Как мы знаем, далее этот путь ведет на сушу. — Тут зрители согласно закивали. — И наконец, звездочка справа. Это один из древнейших символов Бога.

— Получается, рыба ест Бога? — удивилась блондинка.

— Именно. Перед нами ироническое изложение теории Дарвина: творение в процессе развития пожирает творца. Эволюция уничтожает религию. — Лэнгдон небрежно пожал плечами. — Довольно остроумно.

Уходя, он слышал, как зрители удивленно переговариваются у него за спиной, и тут же зазвучал смех Уинстона:

— Браво, профессор! Думаю, Эдмонд оценил бы вашу импровизированную лекцию. Мало кто способен это расшифровать.

— Ну, — усмехнулся Лэнгдон, — в этом и заключается моя работа.

— Понятно, почему мистер Кирш просил меня отнестись к вам с особым вниманием. Он также просил показать вам еще кое-что. То, чего сегодня не увидит никто из приглашенных.

— Вот как? И что же?

— Видите проход справа от стеклянной стены?

Лэнгдон посмотрел направо:

— Да.

— Отлично. Будьте добры, пройдите туда.

Слушая Уинстона, Лэнгдон осторожно подошел к входу в коридор, пару раз оглянулся и, убедившись, что никто его не видит, проскользнул за колонну. Пройдя несколько метров, он оказался перед запертой металлической дверью с кодовым замком.

— Наберите шесть цифр. — И Уинстон продиктовал их.

Лэнгдон нажал шесть кнопок и услышал, как щелкнул замок.

— Входите, профессор.

Лэнгдон немного помедлил, гадая, что его ждет. Собравшись с духом, открыл дверь. Впереди была темнота.

— Я скоро включу свет, — сказал Уинстон. — Входите, профессор, и закройте дверь.

Лэнгдон осторожно переступил