Два дня спустя четырнадцатилетняя Нэнси Шварценбергер стоит в коридоре, вцепившись в картонный чемодан размером чуть ли не с нее. В чемодан впихнут учебник по ивриту, несколько платьев, три пары чулок, два ломтя хлеба и китайская тарелочка, оставшаяся ей в наследство от умершей матери. Заполненная аккуратным почерком багажная бирка свисает на веревке с чемоданной ручки.

Остающиеся в доме Хиршфельда девочки толпятся на лестничной площадке второго этажа; утро, все еще в ночных рубашках, старшие приподнимают младших, чтобы тем было видно. Нэнси стоит в фойе на первом этаже; в белом кардигане и темно-синем платье она кажется совсем маленькой. У нее такой вид, будто она не знает, смеяться или плакать.

Фрау Коэн уводит ее в центр депортации и возвращается одна. Единственное письмо от Нэнси приходит в октябре. Целыми днями я пришиваю пуговицы. Приехавшие одновременно со мной мужчины мостят улицы. Работа у всех тяжелая. И ужасная теснота. Страсть как хочется латкес. Хоть пару штучек, хоть один.{113} Благослови вас Господь.

Всю следующую зиму по дому Хиршфельда, как дуновения невидимого газа, гуляют слухи. Говорят, что все принадлежащие евреям магазины будут разграблены; говорят, что правительство готовится применить оружие под названием «Тайный сигнал», которое превратит в паштет мозги всех еврейских ребятишек. Еще говорят, что по ночам полиция врывается в дома к евреям и, пока все спят, полицейские испражняются на обеденные столы.

Каждая девочка становится отдельным носителем собственных надежд, страхов и суеверий. Эльза Дессау говорит, что Департамент валютных рынков дал разрешение перевозить детей в Англию целыми пароходами. Это называется Kindertransport.{114} Перед отплытием им будто бы разрешается посетить любой универмаг в своем городе и выбрать три комплекта одежды для путешествий. А Регина Гольдшмидт говорит, что в Гамбурге полиция ловит всех, у кого есть физические недостатки, и запирает в кирпичном доме, что за больницей района Эппендорф. Там их сажают в особые кресла и расстреливают их половые органы какими-то лучами. Эпилептиков тоже, добавляет она, сверля глазами Эстер.

Золото и серебро конфискуют. Водительские права аннулируют. Копченая селедка исчезает, от масла и фруктов остаются одни воспоминания. Фрау Коэн начинает экономить бумагу, так что Эстер приходится рисовать на полях газет и книг. Она рисует великана, накинувшего сачок для бабочек на кукольных размеров город; рисует исполинскую ворону, крушащую клювом жилые дома.

Да-да, Мириам, конечно, уверенно успокаивает подругу Эстер, нас всех скоро депортируют. Место, где нас примут, непременно найдется. Глядишь, в Канаде, в Аргентине, в Уругвае… Тут ей представляется, как Нэнси Шварценбергер садится после рабочего дня с десятком других эмигранток и они передают друг дружке из рук в руки дымящиеся тарелки с едой. Она рисует огни свечей в канделябрах, отражающиеся от сверкающей посуды.

Ноябрь 1938 года. Эстер и Мириам сидят в местной кондитерской, где несколько обитых дерматином выгородок, и глядят на три квадратика шоколада, лежащих на столике перед ними. Первый раз за четыре дня фрау Коэн позволила им выйти из дома Хиршфельда. Такое впечатление, что каждый входящий в заведение покупатель знает что-то новое: завтра будут жечь синагоги; Еврейская транспортная компания будет подвергнута ариизации{115}; все взрослые мужчины в квартале будут арестованы.

Вбегает запыхавшийся старик, кричит, что какие-то молодчики в сапожищах и с нарукавными повязками бьют стекла в обувном магазине на Бендерштрассе{116}. Все разговоры в кондитерской затихают. Не проходит и десяти минут, как все посетители исчезают. Эстер ощущает знакомое предчувствие, которое нарастает, подбирается к горлу.

– Нам надо идти, – говорит она Мириам.

Тучный кондитер сидит за своим прилавком напротив Эстер и Мириам. Его лицо становится бледным и застывшим, как кусок кварца. Временами он испускает хорошо слышимые стоны.

– С кем он там разговаривает? – шепотом спрашивает Мириам.

Эстер тянет Мириам за рукав. Кондитер смотрит в никуда.

– Я слышала, что его домашние уже уехали, – шепчет Мириам.

– Мне что-то нехорошо, – говорит Эстер. Вынимает из кармана бутылочку с антиконвульсантом и капает себе на корень языка три капли.

По улице проносится шайка подростков на велосипедах; сгорбившись и приникнув к рулю, они изо всех сил жмут на педали, а за одним из них вьется длинное красное полотнище со свастикой.

Звонит телефон, висящий в кондитерской на стене. Раздается пять, шесть звонков. Но кондитеру не до телефона, его внимание приковано к окну.

– Почему он не подходит к телефону? – шепчет Мириам.

– Идем, надо идти, – откликается Эстер.

– Ему, наверное, нехорошо.

– Ну пожалуйста, Мириам!

Телефон продолжает звонить. Девочки смотрят. И прямо на их глазах кондитер вынимает из кармана бритву и перерезает себе горло.{117}

7

Эстер с Робертом едут в «ниссане» его отца в супермаркет «Фудтаун», как вдруг она слышит, что справа от нее с громом приходит в движение локомотив. Рефлекторно бросив взгляд в окно автомобиля, видит шоссе № 20, вдоль которого не только поезда уже много десятилетий не ходят, но на котором и машин-то нет, лишь приятный свет позднего утра, падающий на заросшую бурьяном обочину; тут ее ноги цепенеют, воздух в машине пропитывается запахом кислятины, а фонари, ярко вспыхнув всеми цветами сразу, бесповоротно гаснут.

В себя Эстер приходит уже в неврологическом центре в Кливленде. На голове пластиковая шапочка с десятками электродов электроэнцефалографа. На кресле в углу спит Роберт, надев на голову капюшон фуфайки и так туго стянув его шнурком, что видны только нос и рот.