– Я слышал, что ты родом из Венгрии, что у тебя опыт управления и что ты очень умный.

– Все правда.

Максвелл хихикнул. Он любил скромных еще меньше, чем я.

– Команда лондонских адвокатов сидит сейчас в Будапеште и пытается приобрести для меня «Мадьяр Хирлап». Ты знаешь, что это?

– Конечно.

«Мадьяр Хирлап», правительственный орган, представляла собой унылую и скучную коммунистическую газету, но с большим тиражом. Со времени крушения коммунистического режима правительство пыталось избавиться от нее, как избавлялись по всей Восточной Европе от остатков собственности социалистической системы (впоследствии это назовут самой грандиозной распродажей в истории).

– Они сидят там уже два месяца, – сказал Максвелл, – и ничего не добились. Я хочу, чтобы ты отправился туда и решил эту проблему.

– Не вопрос! Предлагаю завтра встретиться. Я войду в курс дела, а в воскресенье полечу в Будапешт.

В его голосе зазвучало нетерпение.

– Мы не встретимся. И ты вылетишь завтра утром.

– И что я должен сделать?

– Закрой мне эту сделку.

– За сколько?

– Как сочтешь нужным.

Я хотел еще что-то сказать, но он уже повесил трубку. Меня этот разговор скорее позабавил. Уже много лет никто не устраивал мне экзамена и не бросал трубку. Я знал: он ждет, что я перезвоню ему с вопросами (в том числе о том, кто оплатит мою поездку), но решил не доставлять ему такого удовольствия.

На самом деле мы оба сразу поняли, что сделаны из одного теста – толстые, шумные, решительные и нетерпеливые выходцы из Центральной Европы, никого никогда не спрашивавшие, как им поступать.

Я сказал в «Маариве», что Максвелл велел им купить мне билет в Будапешт, и рано утром был уже на борту самолета.

В Будапеште я приземлился перед обедом, взял в аэропорту такси и попросил водителя отвезти меня в редакцию «Мадьяр Хирлап». По дороге я смотрел в окно и размышлял. Мне нравятся венгерская культура, кухня, замечательная цыганская музыка, песни, но самих венгров я не люблю. Тот энтузиазм, с которым они взялись содействовать уничтожению евреев – в том числе большей части моей семьи, – я не забуду никогда и по-прежнему считаю, что в каждом венгре скрывается маленький антисемит, который просто ждет своего часа. Мне неоднократно объясняли, что речь идет о том, что уже исчезло. Я вежливо выслушивал, но не верил ни единому слову.

Таксист привез меня к полуразрушенному офисному зданию, построенному в стиле венгерского барокко, падение которого предотвращали, казалось, только окружающие его строительные леса. Лифт не работал, я пешком поднялся на третий этаж, миновав десяток скучавших журналистов, сидевших за старыми пишущими машинками, в которых не было ленты, и свинцовые печатные станки девятнадцатого века, у которых возились рабочие в серых комбинезонах.

Я вошел в обшарпанный конференц-зал. За столом сидели четыре английских юриста в элегантных костюмах и четыре представителя венгерской стороны – трое мужчин и женщина – в поношенных костюмах. Как только я вошел, четверо англичан вскочили на ноги с выражением большого облегчения на лицах.

– Это главный представитель господина Максвелла, – сказал один из них венграм, – только он может решить, что нам делать дальше.

Венгры тоже поднялись. Первый, кто пожал мне руку, выглядел как настоящий комиссар-коммунист (позднее выяснилось, что так оно и было).

– Приятно познакомиться, – сказал он на ломаном английском, – мы вас ждали.

– Сервус, – сказал я ему по-венгерски, – рад к вам присоединиться.

У него челюсть отвисла. Услышав мой венгерский, они сразу поняли, что уважаемый британский представитель, прибывший из Израиля (что уже само по себе странно), – не меньший венгр, чем они сами. Единственным, кто улыбнулся мне, была женщина. В ней чувствовалась какая-то ловкость и сообразительность, я сразу понял, что быстро найду с ней общий язык. Звали ее Кати Башани, мы много лет поддерживали дружеские отношения, пока она не покончила с собой по непонятной мне и по сей день причине.

– Ты еврейка, – сказал я ей утвердительно.

Она удивилась:

– Откуда вы знаете?

– Все знать – моя специальность.

Мужчина, сидевший возле нее, расхохотался. Он, конечно, тоже был еврей. Оказалось, что комиссар – единственный нееврей на венгерской стороне стола.

– Так в чем проблема? – спросил я англичан.

Один из них смущенно прокашлялся:

– Мы никак не можем понять, кому принадлежит газета.

Это была типичная проблема времен заката коммунистических режимов. До падения «железного занавеса» правительство было хозяином всего имущества и, конечно же, крупных газет, а однажды утром оказалось, что старая игра закончилась, а правил новой игры они не знают.

– Давайте считать, – сказал я венграм, – что мне удастся убедить премьер-министра, что газета принадлежит журналистам, которые в ней работают. Вы тогда будете готовы ее продать?

Я, разумеется, даже не знал, кто в Венгрии премьер-министр или как к нему попасть, но они закивали с большим воодушевлением.

– Сколько у вас сотрудников?

– Больше двухсот, – поспешил ответить комиссар.

Что-то в его тоне мне не понравилось.

– Принесите мне список.

На следующий день я сидел и проверял все имена. Выяснилось, что по крайней мере четверти сотрудников в газете уже нет, включая четверых умерших, которые продолжали получать полную зарплату, и пятерых чиновников, которых никто даже никогда не видел.

На это ушло несколько дней, но с помощью Кати Башани мне удалось встретиться с новым премьер-министром Йожефом Анталлом в его роскошном кабинете. Анталл, мой ровесник, с седыми волосами и пристальным взглядом, был одним из героев восстания против коммунистов в пятьдесят шестом. Однако при общении с ним чувствовалось, что семьдесят лет его жизни прошли при власти, лишенной чувства юмора.

– Я дам согласие на сделку, – сказал он мне, – при условии, что газета будет дружественна по отношению к моему правительству.

Его слова поставили меня в затруднительное положение.

– Господин премьер-министр, – сказал я, – мы не можем обязать свободную прессу поддерживать правительство, но мы, конечно же, всецело поддерживаем ваши реформы.

– Хорошо, – сказал Анталл, – важно, что мы понимаем друг друга.

Выйдя от него, я подумал, что он прав только наполовину – я-то его понял, но он, похоже, не совсем понял меня.

Переговоры продолжались еще два месяца, и было много споров и препирательств. Я тем временем привык к своему новому образу жизни. Каждый понедельник утром я садился в самолет в Тель-Авиве, в Будапеште отправлялся в свой постоянный номер в отеле «Форум», а в четверг вечером улетал обратно домой или летел с докладом к Максвеллу в Лондон. Было нелегко, но после взгляда на первый выписанный мне чек я решил, что обязательно справлюсь.