Вспомнила только что увиденную сцену из Сикстинской капеллы. Какая насмешка! Но зачем это надо показывать по телевизору? Заметила, что о конклаве давно уже никто ничего не говорит, и только ночные новости показывают дым из Ватикана. Что же случилось на этот раз? В ее доме только бабушка продолжала покупать ватиканскую газету Messaggero, чтобы читать о происходящем в конклаве. Но смотреть на их дела, никто, кроме бабушки, не соглашался, а она, работая прежде в гардеробной ватиканского прелата, интересовалась всем, что там происходит.

Однажды передавали такие странные новости об их «пустых» выборах, что взволнованная бабушка пошла к своему священнику, сказать ему, что это все очень плохо для всего мира, и для Рима, в частности, ужасный знак для города и мира («urbi et orbi»),[72]говорила бабушка, не забывая специальный язык своего прелата, для которого сохраняла в шкафу величественные красные одеяния. Позже священник пересказывал слова бабушки Анне и ее матери, остановившись под их домом в ожидании трамвая и приглашая их на концерт воскресным утром в церковь Сан Клементе. Прощаясь, он заключил:

– У нас уже нет веры вашей синьоры мамы. Той веры, которая умела читать знаки провидений и предостережений… Сегодня, дорогая синьора Черони, чтобы зазвать народ в церковь, нам приходится в ней организовывать концерты…

И теперь, увидев этот буран, она вспомнила слова бабушки Чезиры.

Сверху упала первая капля, попала на веки Лоренцо и разбудила его.

Довольно далеко от Рима, в клинике Болоньи, другая пара молодых в этот вечер наслаждались близостью, особенно после того, как из палаты ушли остальные посетители. Благоприятный момент для Франческо и Катерины. Им мешало другое. Его неподвижность, снимать гипс еще только предстояло. И ее тоска, которая из-за плохой погоды вернувшуюся к ней нежность превратила в усталость, да еще этот страх, – вдруг кто неожиданно войдет.

Дождь шел несильный, но же предвещал наводнение. Он становился сильней и чаще, было душно, почти как летом, неестественно для декабря. Сообщили, что всю неделю, до самого Рождества, будет плохая погода.

В комнате стационара, где племянник кардинала из Турина, Франческо Кариати, уже пятнадцать дней лежал из-за переломов, полученных им в дорожном происшествии, царил веселый беспорядок. Приходящие – то Катерина, то мама Франческо, то медсестра – пытались навести порядок, но это им не удавалось. Журналы по автотранспорту, мебели, лодкам и парусам, реклама путешествий, периодика, газеты, колоды карт, портативный компьютер, ручки, бумага для писем, руководства по гимнастике рекомендации, как не нарастить живот, мало двигаясь; книги по похуданию. Весь этот хаос довершали телевизор с огромным экраном, тысячи пуловеров и рубашек, разбросанных по постели и на тумбочке. Из тумбочки торчали горлышки бутылок с вином, не все пустые, среди которых виднелось шампанское марки «вдова Клико», которое очень нравилось Катерине, – оно зажигало огонь в ее жилах. Шампанское принесла она, когда ей испортили настроение: она надеялась, что Франческо отпустят в это воскресенье домой, но сказали – слишком рано.

– Если так пойдет, то и на Рождество мы останемся здесь.

– Ну, и проведем его здесь, Франческо, так ли уж это важно?

– Да не могу я больше. До сих пор каждый год я проводил Рождество в Турине, у дяди. А в этот раз, между прочим, приглашена и ты.

– Раз не могут отпустить, плюнь в небо, как говорит моя мама, а я добавлю: не отпустят, даже если дядя – кардинал.

Франческо этой ночью приснился сон. Во сне ему привиделась входящая в дверь Катерина, но ее фигура постоянно менялась, смешивалась с какими-то другими женскими фигурами. Один раз это уже была его мама. Она давала ему посмотреть бюллетень для голосования в университет и укоряла его за годовой пропуск в учебе. Другая была с суровым, но очень красивым лицом – главная медсестра, которую отец окрестил Гретой Гарбо. Она удивилась его неподвижности, тому, что он лежит в постели и не использует руководства по гимнастике, тогда как хочет поскорее выйти из клиники. Еще одна, – молодая девушка, которая плакала по Катерине, пришедшей навестить его; она несла ему огромный шприц. Необычное в необычном пришло к нему под утро, почти к рассвету, когда все эти суровые и нежные лица растворились, осталось только одно, прекрасное и грустное, – лицо того, которого он не видел много месяцев. Это был дядя Этторе.

Дядя долго-долго что-то ему говорил, но смысла Франческо понять не мог, потому что дядю не было слышно: он говорил шепотом, и его речь воспринималась, как лепет утомленного человека. Будто бы дядя сильно напрягался, чтобы высказать то, что лежало у него на душе, но из-за напавшей на него странной афазии, нужных слов он не находил. Франческо пробовал подсказывать подходящие слова, те, которых так не хватало дяде, дяде – известному оратору, очаровывавшему утонченными проповедями в кафедральном соборе Турина. Дяде, который говорил в исповедальнях, один на один с другой душой и всегда находил нужные слова, чтобы успокоить. Из всего сказанного дядей Франческо разобрал только: «Дождь, Рим, дом, Турин, возвращение» и еще: «Ветер, парус, окно, небо, крылья».

И пока смачивал губы, успокоился: он увидел это дорогое лицо расслабленным и улыбающимся, голос дяди восстановился, вероятно, для того, чтобы повторить те же самые, последние слова, и дядя их повторил…

Теперь, когда дождь стал бить в окна еще настойчивее и в комнате стало темно, пора было зажечь верхний свет. Подтащил к себе, поближе к кровати, выключатель. В этот момент, пока Катерина пыталась вытянуться рядом с ним, ночной сон снова возник в какой-то части мозга Франческо. И он опять увидел, уже при свете лампы, приснившиеся ему лица, одно за другим, и дядино тоже. Зазвонил телефон.

– Ответим, или нет, Катерина?

– Делай как хочешь.

– Должно быть, мама. Тогда лучше не отвечать.

– Конечно. Тем более, что я собираюсь встать и привести все в порядок, не хочу, чтобы старшая медсестра вошла и…

Телефон звонил с интервалами, будто по местной сети, самой нудной из всех. А если это не мама? Ему не хотелось нарываться на друзей с их чудачествами, с их новостями и обычными их обещаниями и вопросами: чем займемся, когда ты выйдешь отсюда. В этих стенах он чувствовал себя пленником. Они там, вне этих стен, умеют жить, а он… Подумал еще: и к Катерине уже не чувствует больше зависти. Приподнялся, чтобы взять трубку. Это была мама.

– Сейчас же включи телевизор, первый канал!

– Почему? Что там?

– Включи, я тебе говорю! Кажется, у нас появился новый папа!

– Что?… Включаю.