Погасил свет с легким чувством вины, как будто вторгся в боль этих бедняг, когда дурак-тележурналист спрашивал даже у лежащих в больничных постелях, с лицами и руками, обвязанными бинтами:

– Что ты чувствовал, когда услышал, как падает твой дом?

Телевидение – мерзость. Во сне гораздо больше жалости к людям.

Совершенно неизвестно – кто из Святой Коллегии постарался с этим прямым транслированием из Сикстинской капеллы декабрьским вечером – в то время, когда Вечный Город стонал от урагана. В зале прессы Ватикана, где камерленг отвечал на вопросы журналистов, звучали взаимные обвинения, перекладывали ответственность друг на друга. Кто-то из журналистов сказал, что был телефонный звонок, сообщающий о предстоящем объявлении имени нового понтифика, возможно, от капеллана одного из трех кардиналов, за которых отдано больше всего голосов. Кое-кто утверждал, что это был один из кардиналов, поторопивший директора телепрограммы первого государственного канала RAI для быстрого контакта с другими частными телепрограммами. Кто-то все еще настаивал на прямом звонке в дирекцию государственного телевидения, подтвердив окончательность выбора; и опять – вроде бы, новость поступила от одного из главных героев этого дня.

Нет, найти, кто же вышел на прямой контакт с прессой, было невозможно. Ни бестактный и никому не известный капеллан, ни сама дирекция телевидения, – никто не знал автора разглашения этой секретной информации. Камерленг строго выговорил и графу Назалли Рокка, и князьям Колонна и Орсини – на них лежала ответственность за зал прессы; угрожал им освобождением их от должностей. Только священность изолированности давала душам кардиналов возможность автономного выбора, а из-за их нерадивости нанесен удар авторитету этих несчастных. Вред нанесен бедным кардиналам перед всем миром, перед тем миром, который уже продемонстрировал свое безразличие к выборам. И вообще, несчастья, происходящие за закрытыми дверями, никого не должны касаться, и мир ничего не должен знать, кроме как об окончательном решении конклава, на которое он, камерленг, надеется.

Камерленг призвал к ответственности и тех прелатов, которые должны были отвечать за внешние сношения Ватикана с миром в дни заседаний конклава. Ежедневные известия о жизни конклава, в котором нет пока изменений, ни к чему не приводят, а показ черного дыма в эти дни, да еще и в сопровождении непочтительных слов ведущего, только дополняет отрицательные эмоции к итак гнетущей обстановке в Риме, связанной с беспорядком, сотворенным ураганом неслыханной силы.

Поэтому-то голосование в этот день проходило в атмосфере подозрений, обид и чувства вины, чего не могут себе представить посторонние, живущие вне этих стен и ожидающие нового епископа Рима. Многие кардиналы в конклаве понимали, что медлительность, связанная с их разладом, становится наказанием и для них самих. Конклав стал походить на больное тело, в муках рождающего свое решение, – выборы пастыря Риму и миру.

Монсеньор Джорджо Контарини спросил у кардинала Мальвецци, к которому часу приготовить ужин. Порывы ветра, продолжавшие бить в окна апартамента туринского архиепископа, какое-то время были такими яростными, что заглушали голоса. Через трещины в старых рамах шел сквозняк, мощные потоки воздуха обрушивались на занавески, скатерть и покрывала. Кардиналу казалось, что вся его комната сместилась и трепещет, что мешало ему сосредоточиться и отвлекало от чтения.

Автобиографическую «Исповедь» Августина Блаженного он перечитывает уже многие годы. «Pondus meum amor mei» – любовь к самому себе это и есть моя тюрьма. В эти дни он долго дискутировал со своими невидимыми посетителями о странной фразе африканца, предельно сжатой, как надпись, высеченная на камне, – выразительное изречение о современном и наиболее распространенном зле эгоизма. Что у Контарди, что у Маскерони, у обоих была масса сомнений по поводу современной монополии этой болезни. Собственный эгоизм и культ самих себя скрывались в обычных склонностях к заботе о других, ловко замаскированных во все времена. Иногда и святость знает метастазы этого ракового заболевания, как показывает ему сам Августин из Гиппона. Может ли быть оправданием использование во имя Господа вселенской миссии священничества, часто замаскировывавшей гордыню. Священники получают миссию от прямых отношений с Богом, не только как плод Добра. Довольно часто они и есть плод гордыни, тщеславия и самоуважения, маскируются, беря на себя право влиять на верующих, причиняя им, во имя Бога, иногда вред. В откровениях Моисея, Христа и Магомета часто возникало действие этой незаживающей раны – процесса взаимного приспособления. Мальвецци был уверен, что коррупция власти любого уровня, даже в духовном мире, замешана на подобных упражнениях. И только невинность молодости может предложить защиту и средство против грусти.

Возраст кардиналов и пап увеличивается. И это обычная тенденция для человека, который хочет, приближаясь к смерти, компенсировать собственную несостоятельность надежной властью в своих руках. Старость – это ощущение уходящей жизни, страдание, страх оставить в руках незнакомцев зло, как отмечал еще Шекспир. Служителям Бога многого стоит уверять паствы, что при переходе на тот берег реки, на тот свет, их ждет утешение.

Лай собаки на цепи в глухом дворе, на который выходило поврежденное окно, мешал Этторе Мальвецци размышлять.

Через некоторое время снова зажегся свет в окне с желтыми стеклами напротив. Мистические обитатели того помещения вернулись только теперь, в этот вечерний час. Монотонность долгих дневных часов вдали от Сикстинской капеллы и кардиналов, тотально изолированных, успокаивала его, вызывая те же чувства, что и общение с животными: котами, курами и совами. Малейшее движение в его апартаментах, любые перемены в тех комнатах, напротив, в том крыле дворца, а также любое шевеление во дворе, не говоря уже об уходящем времени, ритме чтения, лучах солнца от рассвета до заката – все связано было между собой; и эти ощущения ему нравились, он старательно их сберегал в себе. Но одним из самых сильных его ощущений было постоянное, от рассвета до заката, ожидание «происшествий» в том окне: включили свет, тени, вечером свет погасили, сплошная темень. И все сначала: зажгли свет, как теперь и вчера, с наступлением ночи погасили. Двигающиеся тени за тем окном беспокоили его, хотелось узнать – что за компания там живет.

Ветер усилился, обрушив всю свою ярость на дворец. Насколько он знал, эти последние буйства слепых струй, эти удары ветра, несущие страх, явно означали приближение к финалу. Больше не слышно было собаки из глубины двора. И его животные отодвинулись от окна, спрятавшись кто под кровать, кто под шкаф.

В окне напротив вновь включили свет. Вот и чья-то тень мелькнула в той комнате. С усилением ветра показалось, кто-то стучится и просит, чтобы ему открыли; ветер дуть перестал. Кто так стремится войти в дом викария Господа?

Теперь он увидел почти прямо перед собой нечто неясное в тех тенях, что вырисовывались за желтым окном, но это «неясное» было странно объемным. Ощутил тот же страх, что мучил его от невозможности узнать – кто же находится там, за тем окном. Встал. Некто, кто его зовет, победил его страх. Зов шел, он был уверен, из того окна, где жили другие. Призыв повторился. Прошло более трех месяцев с тех пор, как там, напротив него, кто-то присутствовал, но только теперь этот некто проявился. Нужно выслушать его.