Томас вспомнил мутную тошноту, что накрывала его каждый раз, когда он переступал порог покоев Правителя. Вспомнил покорность, с какой соглашался с любым его приказом. Вспомнил, что желание схватить слабое тело старика и размозжить его голову об каменный пол приходила к нему лишь на улице.

– Манускрипты, – выдохнул он, опускаясь на стул. – Ты чему-то научился, старик?

– Я научился всему, мальчик, – ответил паук, поглаживая ладони. – Но вернемся к нашим делам. Завтра на рассвете мы казним твоих Братьев, а к вечеру ты начнешь отбор Вестников среди добровольцев. Ты сам будешь их обучать, им предстоит отправиться на поиски. Я не уверен, что они найдут хоть что-то, но Городу нужна вторая ступень, мы дадим людям надежду, большего они не попросят.

– Почему бы мне не убить тебя прямо сейчас? – проговорил Томас, не отрывая взгляда от сухой фигуры в кресле.

– Потому что ты не сможешь, Крылатый, – улыбнулся старик. – Мне не влезть к тебе в голову, как к остальным – твой медальон сопротивляется, – но я все же буду приказывать тебе, а ты будешь исполнять мою волю. Силой ли, дарованной мне Деревом, желанием ли спасти свою дочку, но ты уже подчинен мне полностью, мальчик.

Они помолчали. Томас чувствовал себя опустошенным. Казалось, только вчера всю его жизнь составляли лишь крылья, Братство и Анабель. А теперь он сидел в логове паука, погрязший в его паутине и собственной лжи.

– Кстати, Томас, я выполняю свои обещания. – Правитель взял маленькую коробочку с подлокотника кресла и протянул ее Крылатому. – Это для твоей дочери. Теперь иди. Завтра утром ты зачитаешь приговор своему Вожаку. А после у нас будет много, очень много дел.

Пытаясь думать лишь о пыльной дорожке под ногами, Томас двинулся в сторону дома. Люди, идущие навстречу, что-то ему говорили, хлопали по плечам, в их восторженных глазах Томас видел дурман, оставшийся после речи Правителя. Все теперь виделось ему другим – лживым, неверным и пустым. Что-то, начавшее умирать в нем еще у постели задыхающейся Анабель, истончалось теперь с каждым шагом. Город кипел ненавистью к предавшим его Братьям, ждал начала новой фазы, мечтал поскорее отправить Вестников в путь. Все горожане, оживленные, кричащие, казались Томасу другим видом живых существ, тупыми животными, не видящими правды.

Он дошел до дверей, крепко сжимая коробочку с медальоном. Фета ждала его, прислонившись к стене сбоку от входа. За последние дни она постарела еще сильнее. Томас подошел к старухе.

– Будешь меня обвинять? – спросил он.

– Ты поклялся спасти дочку, Том, – проговорила Фета, смотря ему в глаза. – Ты ее спасаешь.

Вместе они зашли в дом. На большой кровати лежала, задыхаясь и кашляя, любимая женщина Томаса. Последняя из оставшихся у него.

– Я сделаю все, чтобы она жила, милая. Чего бы это мне ни стоило. Да и не только мне, – прошептал он, осторожно надевая на тонкую шею Юли шнурок с медальоном.

Все вечера Томас проводил запершись в доме, медленно покачивая колыбель с Юли. Она быстро набирала вес, много спала, тянулась к груди кормилицы, приходившей несколько раз на дню. Женщина нежно улыбалась девочке, беря ее на руки. Томас уходил во двор, дожидаясь, пока Элла выйдет.

– Спасибо вам, – говорил он ей, отводя глаза.

– Не за что, Томас, – отвечала она с улыбкой. – Все мы чьи-то дети.

А потом Элла возвращалась к себе домой, где ее ждала спокойная жизнь счастливой матери и жены. Томас почти ненавидел ее мягкую грацию, вечную улыбку, то, с какой нежностью она брала из колыбели Юли, с каким сочувствием поглядывала на него. Слишком счастливая, женственная и благодушная. Слишком живая для мира, где не было больше Анабель, а сам он оказался предателем и трусом.

Троих Братьев казнили на рассвете, как и предрек Правитель. У Томаса в памяти не сохранилось ни слова из обвинительной речи, что приказал прочесть ему старик. Он помнил лишь, как народ, собравшийся на площади, затаил дыхание, слушая его голос. Он помнил лишь взгляд Хэнка, неотрывный, прямой и спокойный. Вожак Крылатых словно бы не таил на Томаса злобы, не обвинял его в предательстве. Он просто стоял, расслабленный и умиротворенный, смотрел на Томаса, плечами поддерживая двух других Крылатых, не принявших новых правил Города.

Томас не знал, чего стоило Хэнку уговорить остальных собратьев слушаться старика, не подставляя под петлю свою шею. Если бы он был на их месте, Томас бы не раздумывая пошел за Вожаком и справедливостью на любую смерть, он всегда чувствовал за собой готовность жертвовать всем ради Братства. Но в день казни, зачитывая приговор, Крылатый оказался по другую сторону справедливости. Одурманенный колдовством медальона Правителя, народ восторженно поддерживал каждое заученное им слово.

Хэнк не отвел взгляда, когда петля сдавила ему шею.

«Я прощаю тебя», – прочел Томас по его губам или просто убедил себя в этом.

Когда из-под крепких ног Вожака выбили опору, Томас заставил себя смотреть на последние судороги, наблюдать агонию каждого из трех Братьев, убитых им. Эта картина навсегда запечатлелась перед его глазами: раннее утро, пахнущее гарью, вскрики толпы и три безжизненных тела, висящих на каменных столбах.

Тем вечером Томаса избрали новым Вожаком почти не понимающие, что происходит, Братья. Они безропотно проголосовали за него. Томас с болезненным удовольствием следил, как обморочно бледнело лицо старика, стоявшего в дальнем углу общего дома Братства.

«Даже твоей новой силе не так-то просто сломить волю Крылатых, паук», – думал он, принимая рассеянные поздравления.

Вглядываясь в пустые лица, Томас понял, что никогда уже не будет одним из Братьев. Предавая Хэнка, он лишил себя права считаться Братом, наслаждаться крыльями и небом. Единственное, что осталось у него теперь, – это надежда, что Анабель бы поддержала его выбор, поняла бы, что жизнь маленькой Юли стоит любых потерь.

С того дня он переступал порог общего дома, как только завершались каждодневные хлопоты, возвращался к себе домой и плотно затворял дверь. Все меньше людей называли его теперь по имени. Все меньше людей его навещали. Одна только Фета, которая приходила понянчить Юли, кивала ему, присаживаясь рядом с девочкой, да кормилица, смущенно улыбающаяся в ответ на его хмурые взгляды.

До поздней ночи Томас занимался лишь тем, что переписывал старые весточки Анабель с хрупких табличек в книжицу с кожаной обложкой.

Когда он решился наконец впервые открыть скрипучие страницы, то дрожащими пальцами провел по надписи на первой из них, подавился собственным рыданием, сполз по стене и долго лежал на полу, скрипя зубами, гася рвущийся наружу вой.

«Взлетая высоко, помни о тех, кто ждет тебя внизу. А.».

Она написала ему о маленькой Юли, еще когда он, глупец и болван, улетал, движимый красивыми словами паука, на далекую Гряду. Она писала ему. Она молила его остаться, а он, паршивый падальщик, даже не оглянулся, шагнув за Черту.