съездить. Куда, спросила она в ответном сообщении. В поля моего детства, ответил он. Их с Рафи дети, все мальчики, хорошо ладили, так что они обычно уходили поиграть в футбол или где-нибудь лазали, и они с Рафи могли поговорить спокойно. Рафи танцор, он был танцором с трех лет, когда начал заниматься в танцевальной студии своей матери. Для него главным всегда было тело, а вот она много лет существовала исключительно внутри сознания (или так ей казалось) и полностью слилась со своим телом, только когда родила одного ребенка, а потом второго, когда выполнила то, чего требовала от нее биология, — и когда она это сделала, то наконец стала жить внутри своего тела и в тридцать пять лет начала заниматься танцами. Иногда они разговаривали об этом, иногда о своих романах или о том, чего еще они хотят от жизни. Мальчики носились по детской площадке, где Рафи потерял девственность. Он здесь повсюду успел позаниматься сексом, сказал он ей — вон в том здании, когда оно опустело, за тем сараем, на том бесплодном травянистом холме.

Потом они все пошли в дом его детства, мальчики набрали полные карманы красных плодов личи, их покусали ползавшие в траве противные муравьи, а после этого они поехали в соседнюю арабскую деревню пообедать, и владелец хумусии отругал их за то, что они налили собаке воды в миску, из которой ели люди. Собаке дали воду в пластиковой коробке для упаковки еды навынос, но она все равно не хотела пить.

Теперь они ехали домой по шоссе, и она как раз говорила Рафи, как всю неделю ей рассказывают совершенно невероятные истории. Вроде бы она не просила окружающих делиться с ней интимными и ошеломляющими деталями своей жизни, но, может, каким-то образом и просила — может, она выглядела как человек, который в чем-то пытается разобраться, в чем-то одновременно огромном и мимолетном, к чему нельзя подойти напрямую, а только через подобные чужие истории.

За окном пассажирского сиденья пролетало бирюзовое море. Дети то смеялись, то ныли.

— Я ведь тебе рассказывал про курицу под машиной в Ливане? — спросил Рафи. Нет, сказала она, не рассказывал, она бы запомнила.

Хоть Рафи и танцор, с восемнадцати до двадцати трех он служил в «Сайерет Голани», элитном подразделении спецназа, которое известно тем, что солдатам в нем приходится выдерживать невероятные физические нагрузки. Стать мужчиной в его стране означало стать солдатом — солдатская служба представляла собой инициацию, через которую необходимо пройти вне зависимости от того, нравится тебе это или нет, хотя сложно сказать, на какой стадии ты перестаешь быть мальчиком. В первый раз, когда стреляешь в движущуюся цель? В первый раз, когда воспринимаешь врага как животное? Или в первый раз, когда ты обращаешься с ним как с животным?

У Рафи, как и у любого восемнадцатилетнего израильтянина, не было иного выбора, кроме как пойти в армию. Но от него не требовалось проходить изнурительный процесс отбора в спецподразделения или год мазохистского обучения, который следовал за этим. Не требовалось от него и идти после трех лет обязательной службы еще два года служить офицером. Но Рафи давно сам себе обещал, что пойдет служить в спецназ, в такое подразделение, которое заставит его дойти до предела своих физических и умственных возможностей. Что он станет животным, но чистым животным, которое действует исключительно на инстинктах, как летящий тигр — символ «Сайерет Голани», который десантники получали в виде значка во время церемонии приема в подразделение.

— Нас привозили на поле, заросшее колючим кустарником, — сказал ей Рафи, — и его надо было перейти. Чтобы это сделать, разум должен просто отказаться воспринимать боль. Думать только о том, чтобы перейти поле, а боль сделать чем-то неважным.

А еще была Голодная неделя, в которую новобранцам семь дней не разрешалось есть и спать. Каждый вечер офицеры жарили мясо рядом с голодными новобранцами. Они жарили стейки, устраивали целый пир и говорили новобранцам: «Ну давайте, приходите поесть вместе с нами». И если кто-то поддавался голоду и ел, на этом все кончалось: после такого падения его немедленно отправляли в обычную пехоту. Однажды офицеры раздали им шоколадные шарики. «Просто небольшое угощение, — сказали они, — давайте все вместе их съедим». На счет три солдаты положили шарики в рот и стали есть, как оказалось, козье дерьмо. Конечно же, он готов был умереть за свою страну, сказал ей Рафи. Верить, что ты готов умереть за свою страну, — это абсолютный минимум, который требуется, чтобы вообще участвовать в процессе отбора, хотя в ходе этого процесса многие мальчики и мужчины обнаруживали, что они слишком боятся умереть или страдать, и не могли заставить свой страх раствориться, так что он сочился из пор их кожи, как будто запах, и как только это обнаруживалось, их немедленно признавали непригодными. Только потом, когда Рафи ушел из армии и влюбился, он осознал, насколько гротескно и абсурдно умирать за свою страну, умирать, а еще быть готовым убивать.

На заднем сиденье их мальчики затихли: телефон был только у старшего, и сейчас он достал его, а остальные склонились к нему, чтобы им тоже было видно.

2

Это случилось, когда он был офицером, в те годы, когда Израиль оккупировал южный Ливан. Его подразделению отдали приказ убить лидера «Хезболлы» в этом регионе. Разведка знала, что каждый день ровно в 6:30 утра командир «Хезболлы» выходит из дома и садится в машину, а их подразделение должно было подсоединить бомбу к двигателю этой машины. В подразделении Рафи было пятнадцать человек, их переправили через границу на вертолете и сбросили в горном укрытии. В десять вечера они отправились по-пластунски вниз с горы и через поля. Четыре часа они ползли на животе, пока не добрались наконец до деревни. Там располагался конвой ООН, и миротворцы не спали, они смеялись и пили, потому что ооновцы всегда веселятся, сказал Рафи, для них это все одна большая вечеринка. Подразделение проползло по-пластунски мимо палатки ООН и окружило дом лидера «Хезболлы». Рафи как командир подразделения занял позицию возле двери, и именно тогда, лежа на животе и целясь в переднюю дверь, пока взрывник работал под машиной, он заметил детскую обувь. Три или четыре пары стояли у входа — маленькие резиновые сандалии, точно такие они с братьями носили в мошаве, когда не бегали босиком. Про детей никто не упоминал. Хотя