Ричард Куин поправится». После еды я сразу пошла наверх, чтобы его проведать, и столкнулась на площадке с папой. Мы постучали в дверь мансарды, и нам открыла мама. Она смотрела на нас немигающим взглядом – как всегда, когда очень волновалась. Папа встал в изголовье кровати, я встала в изножье, а мама – между нами, прижимая к себе пузырек с лекарством, словно талисман. Не было никаких сомнений, что Ричарду Куину очень плохо. Он выглядел так, будто тонет под волной боли, которая сбила его с ног, и скоро нас разделит целое море боли, и он не сможет до нас докричаться. Но он повернул голову сначала к папе, а потом ко мне и улыбнулся с таким приятием, что, казалось, это мы тонули, а он был в безопасности и спас нас. Но ему не хватало сил, чтобы долго улыбаться, он обмяк, и его унесло от нас.

– Если бы мы только знали, что с ним, – сказала мама.

– Это же не заразно? – пробормотал папа.

– Врач говорит, что нет никаких симптомов заразы, это не скарлатина и не корь, да и остальные здоровы, – ответила она. – Нет, это что-то странное.

Папа промолчал и очень нежно посмотрел на Ричарда Куина, которого любил больше всех, и никто не считал это несправедливым, ведь братик был безусловно лучшим из нас. Очевидно, папины мысли устремились к опасностям его собственного детства, потому что спустя какое-то время он спросил:

– Вы ели ядовитые ягоды в саду?

– Там нет ядовитых ягод, – ответила я.

– Да, конечно, – вздохнул папа после недолгого размышления. – Те ягоды здесь не растут. Они были дома, в Ирландии. Возле лодочного сарая. Однажды мы с другим Ричардом Куином очень сильно ими отравились, и Барри, кажется, тоже. Но это случилось там. Не здесь. Ричард Куин, почему ты смеешься? Дерзкий мальчишка, почему ты смеешься над своим папой?

– Смешной папа, – ответил Ричард Куин, хватая ртом воздух, – ты читаешь так много книг и пишешь так много статей, но не знаешь, что сейчас зима и все ягоды засохли. – Как только эти слова слетели с его губ, он уснул.

Мы грустно смотрели на него, пока мама не вышла из комнаты и не подозвала нас, замерев у открытой двери. Я пошла вниз, а родители остались на лестничной площадке. Я обернулась спросить маму, не хочет ли она, чтобы я что-нибудь для нее сделала, и увидела, как она прильнула к папе и положила ладонь на его рукав, а он опустил свой усатый рот к ее щеке. Они как будто робели друг перед другом. Оказалось, что Мэри уже перестала заниматься и готовит в своей комнате рождественские подарки, поэтому я села за фортепиано и, как обычно, отработала мажорные и минорные гаммы и арпеджио, с которых мы начинали день, когда вошла мама и попросила, чтобы я сходила с Розамундой за утренними покупками, потому что за папой прислали из редакции, а Констанция собирается пойти к врачу и позвать его к нам еще раз. Она велела мне купить к обеду селедку, из чего я сейчас делаю вывод, что, вдобавок к прочим ее бедам, в доме не было денег, потому что мы ужинали селедкой накануне и третьего дня. В те дни селедка продавалась по пенни за штуку, а иногда и того меньше. Не хочу преувеличивать нашу бедность; справедливости ради, мама всегда могла рассчитывать на папину ежемесячную зарплату, из которой папа всегда выделял ей достаточно денег на наши ежедневные расходы. Но любые дополнительные затраты опустошали ее карманы, и поэтому из-за болезни Ричарда Куина она велела мне снова купить селедку, а еще два кочана капусты и две буханки хлеба; и она не добавила фразу, которую, с тех пор как мы подросли и стали рассудительными, произносила часто, если была лишняя пара шиллингов: «И если увидишь что-нибудь…» Непроговоренным оставалось: «…стоящее и вместе с тем настолько дешевое, что мы сможем это купить, ради всего святого, принеси это домой».

Но когда мы с Розамундой отправились за покупками, семейные финансы нас не заботили. Мы обе были одержимы страхом, что Ричард Куин умрет. Тогда, полвека назад, мы, в отличие от сегодняшних школьниц, хорошо знали, что дети могут умереть. Хотя к тому времени детская смертность в нашем классе так снизилась, что гибель кого-то из школьных товарищей была редким и шокирующим событием, и за все мои школьные годы я помню всего три таких случая, но люди постарше нередко упоминали при нас о своих братьях, сестрах, дядях и тетях, которым так и не довелось вырасти. Мы знали, что детство не делает нас неуязвимыми и что могилы роют не только для взрослых. Как и все дети, мы верили в приметы и огорчились, когда кошка торговца рыбой, обычно такая вежливая, при виде нас тряхнула по очереди передними лапами, отвернулась, отошла ко входу в лавку и села к нам спиной. Но, как заметила Розамунда, это была одна из тех толстых, зазнавшихся кошек, что часто живут в мясных и рыбных лавках, их сытно кормят, они не видят живых птиц и пугают мышей только своим присутствием, и при этом они далеко не так добры к людям, как обыкновенные кошки, которым приходится добывать себе пищу на охоте. Нам следовало бы догадаться, что эта кошка именно так отнесется к людям, попавшим в беду, а потом в лавке нам улыбнулась удача: по цене сельди мы купили хеков, которых очень любили, потому что их подавали с хвостами во рту. Но на обратном пути мы снова огорчились, заметив то, что поначалу ускользнуло от нашего внимания: из-за какого-то сбоя в заведенном порядке, чего никогда не случалось ни до, ни после, человек с длинным шестом не вышел на рассвете, и газовые рожки в фонарях по-прежнему горели. От этого возникало ощущение унылого расточительства; так же выглядел папин кабинет, когда мы спускались к завтраку и обнаруживали, что он перед сном забыл выключить газ.

Кейт отворила дверь и сказала, что рада хекам, потому что мама хочет разнообразить папин рацион, пусть тот этого и не заметит, и, услышав мамин голос, доносившийся из столовой, мы вошли, чтобы поделиться с ней нашей маленькой приятной новостью. Но, едва войдя в комнату, я застыла с отвисшей челюстью. Мама и Констанция сидели в разных концах столовой и с отстраненным любопытством глядели на женщину, о существовании которой я напрочь забыла за ночь: тетя Лили в кресле у камина улыбалась так, словно пыталась побороть тошноту, а на коленях ее лежала картонная коробка. Она успела снять коричневую оберточную бумагу, и та соскользнула на пол у ее ног.

– Входите, дети, – сказала мама глухим от замешательства голосом. – К вам пришла ваша подруга.

По лицу ее пробежала знакомая мне судорога. Платье и украшения тети Лили, такие девичьи и легкомысленные, показались ей столь же отвратительными, как попытки мисс Бивор создать романтический образ, а может, даже более отвратительными, потому что на тете Лили нашлось больше мишеней для осуждения. Мисс Бивор носила мозаичную брошь с пьющими из фонтана голубками, а тетя Лили надела ожерелье из эмалевых фиалок, чтобы оживить свое приталенное пальто и юбку, и украсила огромную касторовую шляпу коричневого цвета изрядным количеством булавок с головками в виде эмалевых купидонов, а на ее запястьях позвякивало несколько браслетов с брелоками. Я заранее придумала оправдание, что если у Корделии есть мисс Бивор, то нет никаких причин, почему я не могу обзавестись тетей Лили.

– По словам мисс Мун, вы сегодня собирались снова прийти домой к Нэнси Филлипс, – устало проговорила мама. Очевидно, этот визит оторвал ее от постели Ричарда Куина, и она с трудом сохраняла спокойствие. – Но я полагаю, что она, по-видимому, ошибается, уж очень мало времени прошло, не может быть, чтобы Нэнси действительно захотела позвать гостей на следующий день после большой вечеринки.

– Я и правда обещала прийти, но забыла, – промямлила я.

– Тогда извинись, потому что с твоей стороны было грубо забыть о таком любезном приглашении, – сказала мама. – Но есть еще кое-что. – Выражение ее глаз напомнило мне когда-то виденную картину