злые и одна добрая, три королевских сына, три ворона, загадка, которую удается разгадать третьему, и т. д. Западная сказка – вещь правильная, разделенная на равные части. Она – сама правильность. А что дальше от красоты, чем полная правильность? (Я вовсе не собираюсь воспевать хаос; хочу только сказать, что самое привлекательное в искусстве – неполная правильность.) Напротив, китайская волшебная сказка – вопиющее нарушение правил. Сначала она кажется читателю бессвязной. Многие нити, думает он, слишком слабы, события не состыкованы. И вдруг – чаще всего неожиданно – ему открывается смысл этих зазоров. Он чувствует, что все эти околичности, все эти анаколуфы говорят об одном: рассказчик здесь без оглядки верит в чудеса, о которых рассказывает. Реальность ведь точно так же неправильна и тоже не складывается в единый рисунок.

Лучшие из сказок, составивших нынешний том, – это, по-моему, «Брат-привидение», «Повелительница неба», «Сын черепахи-призрака», «Волшебный ящик», «Медные монеты», «Тун По-хуа, продавец грома», «Необыкновенная картина». Последняя – рассказ о художнике божественного мастерства, который написал на холсте полную луну, способную убывать, заходить и снова всходить, как небесная.

В оглавлении я отметил несколько названий, которые, думаю, понравились бы Честертону: «Благодарный змей», «Царь праха», «Комедиант и призрак».

1938

Литературная жизнь: Томмазо Маринетти

Ф. Т. Маринетти – пожалуй, самый известный пример писателя, который живет за счет остроумия и которому редко приходит в голову что-нибудь остроумное. Вот, согласно телеграмме из Рима, его последняя попытка: «К красному цвету на губах и ногтях итальянки должны добавить легкие оттенки зелени ломбардских равнин и белизны альпийских снегов. Привлекательные трехцветные губы преобразят слова любви и разожгут жажду поцелуя в грубых солдатах, триумфально возвращающихся с войны».

Этой губной геральдикой, способной разжечь целомудрие и умерить, если не уничтожить, «жажду поцелуя», фантазия Маринетти не ограничивается. Он также предлагает итальянцам говорить не «chic»[188], а «electrizzante»[189] (пять слогов вместо одного) и не «bar»[190], a «qui se beve»[191], четыре слога вместо одного, – и неразгаданная тайна, как образовывать множественное число. «В нашем родном языке не должно быть заимствований», – заявляет Филиппо Томмазо с пуританством, достойным Сехадора и еще сорока членов Испанской королевской академии. Заимствования! Бывшему импресарио футуризма до таких шалостей больше дела нет.

1938

Ричард Халл

«Excellent Intentions»[192]

Среди замыслов, которые меня сопровождают, которые в некотором смысле оправдывают меня перед Богом и которые я не собираюсь исполнять (все удовольствие в том, чтобы окидывать взглядом их смутные контуры, не доводя до завершения), есть детективный роман несколько еретического свойства. (Последнее существенно: по-моему, детектив, как и прочие жанры, жив лишь постоянным и тонким нарушением собственных законов.)

Я задумал этот роман как-то вечером, в один из бесцветных вечеров то ли тридцать пятого, то ли тридцать четвертого года, выходя из кафе в квартале Онсе. Предлагаю читателю удовольствоваться этими скудными и случайными сведениями, поскольку остальные я забыл, и забыл настолько, что теперь не помню, придумывал ли вообще. Общий замысел состоял в том, чтобы выстроить ходовой детективный роман с загадочным убийством на первых страницах, неторопливой дискуссией потом и разгадкой в финале. А в самом конце, едва ли не в последнем абзаце, вставить двусмысленную фразу, наподобие, скажем, такой: «И тут все убедились, что встреча этих мужчины и женщины была совершенно случайной», – которая подсказывает или наводит на мысль, что прежняя разгадка была ложной. Обеспокоенный читатель заново перероет соответствующие главы и найдет новую, подлинную разгадку. Читатель моей воображаемой книги окажется проницательнее детектива… Ричард Халл написал преинтереснейшую книгу. Это мастерская проза с убедительными героями и утонченной иронией. При этом финальная разгадка его романа настолько проста, что я не мог отделаться от мысли, уж не опубликована ли в Лондоне та самая книга, которую я три-четыре года назад задумывал в Бальванере. В таком случае у «Excellent Intentions» есть второе, скрытое решение. Но увы – и мне, и Ричарду Халлу! Я совершенно неспособен это решение найти.

1938

Медоуз Тейлор

«Исповедь душителя»

Эта необычная книга – опубликованная в апреле 1839 года в трех томах и переизданная теперь, ровно девяносто девять лет спустя, майором Йетсом Брауном – возбуждает наше любопытство, но не удовлетворяет его. Предмет ее – «душители», секта или корпорация наследственных душителей, которые на протяжении восьми веков внушали ужас (ходили они босые и со смертоносными платками) на дорогах и в сумерках Индии. Доходное убийство было для них священным долгом. Они поклонялись Бхавани, богине, которую изображают в виде черного идола и величают священными именами Дурга, Парвати и Кали Ма. Ей посвящались платок, которым удушали, кусок ритуального сахара, который должны были съесть прозелиты, лопата, которой копали могилу. Не все люди были достойны платка и лопаты: приверженцам Бхавани запрещалось удушать «прачек, поэтов, факиров, сикхов, музыкантов, танцоров, продавцов масла, плотников, кузнецов и подметальщиков улиц, а также увечных и прокаженных».

Адепты богини клялись быть отважными, послушными и скрытными, они бродили по просторам страны шайками от пятнадцати до двухсот человек. Разговаривали на языке, ныне утраченном, – «рамаси» – и еще на языке жестов, чтобы они могли понимать друг друга в любом месте Индии, от Амритсара до Цейлона. Их сообщество состояло из четырех орденов: Соблазнители, которые завлекали путников волшебными рассказами и песнями; Исполнители, которые душили; Хоронители, которые заранее рыли могилы; Очистители, чьей обязанностью было грабить убитых. Страшная богиня дозволяла предательство и переодевание: говорят, что душители иногда нанимались якобы для охраны против душителей. Тогда они шли с караваном многие мили до некоего отдаленного места, указанного их авгурами, и там учиняли бойню. Самый знаменитый из душителей, наверное, Бухрам из Аллахабада, который за сорок лет своей деятельности погубил более девятисот человек.

Книга основана на подлинных судебных документах и в свое время снискала похвалу Томаса Де Куинси и Булвер-Литтона. Нынешний издатель, Ф. Йетс Браун, вставил громкие названия глав: «Ювелир и его астролог», «Дама, которая слишком много знала», «Случай с толстым банкиром», не соответствующие простому слогу повествования.

Я сказал, что книга пробуждает любопытство, которое она не удовлетворяет и, без сомнения, удовлетворить не может. Например, мне хотелось бы знать, были ли душители разбойниками, освящавшими свое ремесло культом богини Бхавани, или же это культ богини Бхавани делал их разбойниками.

1938

Уильям Фолкнер

«Unvanquished»[193]

Как правило, романисты описывают не реальность, а свои воспоминания. Изображают правдивые или правдоподобные события, но уже отсортированные и упорядоченные памятью. (Этот процесс, разумеется, не имеет ничего общего с временами используемых глаголов.) Фолкнер, напротив, порой стремится воссоздать чистое настоящее, не упрощенное временем и не отшлифованное восприятием. «Чистое настоящее» – не более чем умозрительный идеал, а значит, некоторые композиционные расщепления Фолкнера оказываются более запутанными – и богатыми, – нежели