с четырьмя жизнями») североамериканца Уильяма Джойса Коуэна. Во время войны 1918 года капитан аглийской армии четыре раза убивает одного и того же немецкого капитана: с тем же мужественным лицом, с тем же именем, с тем же тяжелым перстнем-печаткой, на котором видны башня и голова единорога. В конце романа автор допускает красивое объяснение: немец – военный в изгнании, силой мысли проецирующий нечто вроде призрака во плоти, который многажды сражается и умирает за родину. Но на последней странице автор по непонятным причинам решает, что магическое объяснение годится хуже, чем объяснение невероятное, и предъявляет нам четырех факсимильных братьев с одинаковыми лицами, именами и единорогами. Такое преумножение близнецов, такая неправдоподобная и трусливая тавтология поражает меня куда больше. И я могу повторить вслед за Беккером:

Эта весть все нутро мне пронзила, как холодный клинок стальной…[197]

Хью Уолпол, критик более стоический, по этому поводу написал: «Я не уверен в правдоподобии развязки, которую предлагает нам мистер Коуэн».

1938

Литературная жизнь: Оливер Гогарти

В ходе последней гражданской войны в Ирландии сторонники Ольстера заточили поэта Оливера Гогарти в тюрьму – огромное здание на берегу Бэрроу в графстве Килдэр. Он понял, что на рассвете его расстреляют. Под каким-то предлогом Гогарти вышел в сад и бросился в ледяные воды. В ночи раздались выстрелы. Ныряя в черную воду, раздираемую пулями, он пообещал реке, что выпустит в нее двух лебедей, если она позволит ему добраться до другого берега. Бог реки услышал его и спас – и позже поэт выполнил свое обещание.

1938

Английский перевод древнейших песен

В 1916 году я решил заняться изучением восточных литератур. С восторгом и доверчивостью читая английский перевод некоего китайского философа, я встретился с таким памятным фрагментом: «Край пропасти не страшит приговоренного к смерти, потому что он уже отказался от жизни». В этом месте переводчик сделал примечание и предупредил меня, что его версия предпочтительнее варианта другого синолога, который переводил так: «Рабы разрушают произведения искусства, чтобы им не пришлось судить об их красоте и недостатках». И тогда я, как Паоло и Франческа, перестал читать. Душа моя наполнилась таинственным скептицизмом.

Всякий раз, когда судьба преподносит мне «дословный перевод» какого-нибудь шедевра китайской или арабской литературы, мне вспоминается тот первый болезненный опыт. Я вспоминаю о нем и теперь, когда передо мной лежит перевод Артура Уэйли (о его удачнейшем переводе «Повести о Гэндзи» я уже рассказывал на этих страницах) «Ши-цзин», «Книги песен». Это народные песни; считается, что они были сложены китайскими солдатами и крестьянами в седьмом или восьмом веке до нашей эры. Я помещаю здесь несколько своих переводов. Начну с такой симметричной жалобы:

О ратей отец!Мы —когти и зубы царям!Зачем ты ввергаешь нас в горькую скорбь?Нет дома, нет крова нам.О ратей отец!Мы когти царя на войне!Зачем ты ввергаешь нас в горькую скорбь?Нет ныне приюта мне.О ратей отец!Не счесть тебя умным никак!Зачем ты ввергаешь нас в горькую скорбь —И сир материнский очаг?[198]

А вот другая жалоба, любовная:

Ветер все дует… Он и порывист и дик…Взглянешь порою —усмешка блеснет на миг.Смех твой надменен, без меры остер язык!Скорбью мне смех твой в самое сердце проник.Ветер все дует, клубится песок в вышине…Нежен порою, прийти обещаешь ко мне;Только обманешь, ко мне ты забудешь прийти!Думы мои бесконечно летят в тишине.Ветер все дует, по небу плывут облака;День не истек, все плывут и плывут облака.Глаз не сомкнуть мне, только зевота томит…Думы и вздохи о нем, и на сердце тоска.В тучах все небо —висят тяжелы и черны,Глухо рокочет, гремит нарастающий гром…Глаз не сомкнуть мне, я ночью заснуть не могу,Все мои помыслы, все мои думы —о нем![199]

А теперь танец, исполняемый танцорами в масках:

Линя стопы милосердья полны —То благородные князя сыны.О линь-единорог!Как благородно линя чело —Ныне потомство от князя пошло.О линь-единорог!Линь, этот рог у тебя на челе —Княжеский доблестный род на земле.О линь-единорог![200]

1938

Алан Гриффитс

«Of Course, Vitelli!»[201]

Сюжет этого романа не вполне оригинален (он был предвосхищен Жюлем Роменом и много раз самой жизнью), зато необычайно увлекателен. Главный герой, Роджер Дисс, придумывает историю и рассказывает ее друзьям. Друзья ему не верят. Дисс, чтобы оправдать себя в их глазах, утверждает, что этот случай произошел на юге Англии в 1850 году «с прославленным виолончелистом Вителли». Никто не рискует признаться, что никогда не слыхал об этой вымышленной знаменитости. Окрыленный успехом своей импровизации, Дисс помещает в местном журнале заметку о Вителли. На нее чудесным образом откликаются читатели, которые якобы помнят Вителли: они указывают на отдельные мелкие ошибки. Завязывается полемика. Торжествующий Дисс публикует биографию Вителли «с портретами, черновиками и автографами».

Кинокомпания приобретает права на экранизацию этой книги и снимает цветной фильм. Критики заявляют, что в фильме биография Вителли преднамеренно искажена… Дисс затевает новую полемику и терпит поражение. Дисс в ярости, он решает объявить о мошенничестве. Никто ему не верит, намекают на то, что он спятил. Коллективный миф оказывается сильнее. Мистер Клаттербак Вителли вступается за оскорбленную память своего дядюшки. Спиритическое общество Тамбриджа Уэллса напрямую получает послания от усопшего. Если бы эту книгу писал Пиранделло, Роджер Дисс в конце концов поверил бы в реальность Вителли.

«В каждой книге заключен ее антипод», – сказал Новалис. Антипод этой книги получился бы гораздо более странным и жестоким. Это должна быть история о группе заговорщиков, которые объявляют кого-нибудь несуществующим и никогда не существовавшим.

1938

Многословный манифест Бретона

За последние двадцать лет появилось множество манифестов. Эти документы самовластно возрождали искусство, упраздняли пунктуацию, пренебрегали орфографией и нередко грешили против синтаксиса. Если авторами оказывались литераторы, то в манифестах они с наслаждением клеветали на рифму и оправдывали метафору; если художники – то отстаивали (или бранили) чистые тона; если музыканты – то превозносили какофонию; если архитекторы – то отдавали предпочтение незатейливой форме газового счетчика перед великолепием миланского собора. Однако – всему свое время. И все эти пространные документы (у меня скопилась целая коллекция, и я предал ее огню) превзошел манифест, только что выпущенный в свет Андре Бретоном и Диего Риверой.

Название документа возвещает: «За независимое революционное искусство. Манифест Диего Риверы и Андре Бретона, гласящий окончательное освобождение искусства». Сам текст еще более напыщен и косноязычен. Он состоит из каких-нибудь трех тысяч слов, в которых содержится утверждение ровным счетом двух (притом несовместимых) вещей. Первая, общеизвестная со времен капитана Ла Палисса и аксиом Перо Грульо истина: искусство должно быть свободным, а в России оно таковым не является. Ривера и Бретон замечают: «Под воздействием тоталитарного режима в СССР по всему миру расходится тьма, враждебная возникновению каких бы то ни