Чернышев и Сеславин сели рядом с его постелью, склонились к нему и говорили только шепотом, хотя оставались в палатке одни: прочие раненые под разными предлогами были удалены – кто на перевязку, кто на прогулку.

Оказывается, за спасение жизни его императорского величества поручик Державин удостоен Знака отличия Военного ордена, то есть Георгиевского креста и медалью «В память войны 1812 года», а поскольку император намерен в самом скором времени учредить медаль «За взятие Парижа», в числе первых ее получит штабс-капитан Иван Державин. Да, он уже повышен в чине! Вместе с крестом получит Державин увеличение жалованья на треть, причем речь идет о жалованье уже штабс-капитанском. Однако Чернышев объяснил, что – по причинам чисто дипломатического свойства – Державин будет официально награжден лишь после того, как Сумской полк покинет Париж и более того – достигнет пределов России.

Задавать вопросы высшему начальству, особенно такого ранга, считалось неуместным, однако Державин и сам не был дураком и смекнул, что громкое награждение поставило бы в неловкое, не сказать в дурацкое положение Талейрана, который проглядел минирование дворца. Талейран вообще не знал, откуда императору Александру Павловичу стало достоверно известно, какие именно залы заминированы!

– Храброе дело твое надобно пока в тайне хранить еще и потому, что мы твою жизнь оберегаем, – очень серьезно сказал Чернышев. – Оттого мы и явились переодетыми не по чинам, что не хотим привлечь к тебе недоброго внимания. Слышал небось, сколько наших здесь погибает? Поручик Ругожицкий (кстати, его тоже ждет повышение в звании: тоже станет штабс-капитаном за безупречную службу и медалями будет отмечен!) рассказал, что убили мальчика, который помог тебя спасти, что некая семья была вынуждена бежать из Парижа, опасаясь мести… А ведь ты страшный, злодейский, изощренный замысел врага сорвал! Посему блюдем мы до поры секрет относительно тебя, уж не взыщи. Однако мне было бы необходимо знать обо всем этом деле в подробностях. Посему прошу тебя подробно описать на бумаге все, что с тобой и твоими товарищами по несчастью, царство им небесное, происходило, и историю своего спасения изложи. Говоришь по-французски отменно, ну а пером владеешь?

– Так точно, – выпалил Державин и выдернул из-под подушки тетрадь в картонном переплете, порадовавшись, что ни словом не упомянул в «мемуариях» Дмитрия Видова и его явлений. Иначе те, кто будет записки читать, небось сочтут новоявленного штабс-капитана умом тронувшимся от переживаний! – Вот… я тут от нечего делать…

Чернышев заломил красивую бровь:

– Да ты провидец! – и принялся листать тетрадь, лишь на миг останавливая взгляд на страницах. Буквально через пять минут перелистнул последнюю: – Ну прямо Карамзин! Браво, господин штабс-капитан! Каньский этот сволочь редкая, вот уж воистину пся крев, а ребятишки трогательные какие… Этот «последний пекарь» меня воистину умилил! Хвалю!

– Неужто уже прочитали, ваше высокоблагородие? – недоверчиво промямлил Державин. – Да как же так-то… быстро-то как же так можно?

Сеславин выразительно хмыкнул, покачал головой, а Чернышев засмеялся:

– Пришлось освоить науку скорочтения. Бывали, знаешь, в жизни случаи, когда какой-то важный документ мне в руки попадал хорошо если на минуту, а то и на миг. Копию не снимешь, а сведения важные. Вот и наловчился. Ничего, наука не хитрая: коли понадобится, любой может научиться при должном старании. А по-русски так же способно пишешь?

– Не пробовал так много писать, – сконфуженно улыбнулся Державин. – С грамматикой не в ладах.

– Это верно, – кивнул Чернышев, – с правилами русского написания в ладах быть сложно, потому что французы как заполучили свой словарь еще в 1694 году, так и переиздают его уже больше чем сто лет подряд, регламентам его подчиняясь[121]. У нас же до Ломоносова Михайлы Васильевича с его «Российской грамматикой» считалось, а местами и по сю пору считается, что как слышится, так оно и пишется. Ан нет! Столько редутов да прочих препятствий придется преодолеть на пути к верному писанию, что умом-разумом заплетешься. Однако же стыдно блестяще по-французски болтать, а на родном языке корябать с ошибками. Советую попрактиковаться. Глядишь, сделаешься журналистом, да хорошим, с живостью-то твоего письма! И вот еще что. Положен тебе вместе со всеми прочими наградами еще и отпуск, лишь только прибудет ваш полк на стоянку. Она назначена в местечке Друя Минской губернии. Ага, встрепенулся, понимаю: родные места! Конечно, от Друи до Витебска сто семьдесят верст, но человеку, прошедшему от Витебска до Москвы, а потом тем же путем и до Парижа, эти сто семьдесят верст не околица. Съездишь туда, с родными повидаешься…

Увидев, как изменилось лицо Державина, Чернышев досадливо качнул головой:

– Прости, запамятовал: полковник твой говорил, что никого из семьи у тебя в живых нет. Ну хоть к родным могилам припадешь. А пока строжайший приказ: в одиночестве по Парижу не шляться, а во всякие пале-руайали даже при компании не соваться!

Чернышев смотрел без улыбки, и Державин сконфузился, поняв, что генералу известно, где именно случилась конфузия, едва не погубившая одного Сумского гусара и стоившая жизни еще двоим.

– Мы не задержимся в Париже дольше мая, господа, – задумчиво проговорил генерал. – Чем скорей покинем этот город, тем лучше. Я очень хорошо знаю французов, и помяните мое слово: очень скоро ничего не останется от их восторженной благодарности великодушному и очаровательному российскому императору-победителю Александру, который спас Париж от разрушения, а саму Францию от раздробления, да еще и готов избавить ее от непомерной контрибуции. Побежденные почувствуют себя обиженными этим великодушием «царя дикарей» – чрезмерным, даже с их точки зрения, великодушием. Французы разорили пол-России, французы сожгли Москву – но победители щадят их! Это ненормально. По их мнению, русские победители должны ненавидеть побежденных французов! Должны ненавидеть, однако почему-то норовят спасти тех, кто едва не погубил их! Кичливый галльский петух[122] не сможет выдержать такого оскорбления. Его гордыня непомерно уязвлена, и эта язва будет саднить – чем дальше, тем сильнее. Память о том, как он потоптал почти всю Европу, словно слабую курочку, но был заклеван русским орлом, не даст ему покоя, он начнет мстить великодушным победителям.

– Вы думаете, ваше высокопревосходительство, надо скоро ждать новой войны? – решился спросить Державин.

– Разве ты сам только чудом не стал ее жертвой? – слабо улыбнулся Чернышев. – И разве же не насторожился, как зверь, в предчувствии лесного пожара? Эта война уже начинается – тайная, не явная, подобно огоньку, который разгорается на высохшем торфяном болоте. Сначала слышен только запах дыма, потом он осторожно, тихонько прорывается наружу, сначала тонкими струйками, похожими на призрачных змеек… затем глаза этих змеек начинают сверкать все ярче и ярче – и наконец огненный клуб вздымается над землей и расползается по сторонам, поглощая все вокруг. Так постепенно народы Европы – и побежденные, и те, кто был с нами союзниками, – будут поглощены ненавистью к нам, великодушным победителям. Вряд ли скоро Европа решится огнем и мечом воевать с нами вновь. Сначала разразится словесная и печатная вражда. Все пойдет в ход, в том числе и клевета. Можете не сомневаться: скоро они в своей прессе припомнят нам, как варвары, скифы, славяне унизили образованных и утонченных галлов! Нам нужны будут здесь люди, которые смогут предупреждать гнусные клеветнические выходки против нас, опровергать злобные выдумки в печати, проникать в замыслы врага и расстраивать их… Тайные люди. Тайные солдаты России. Как они будут нам нужны!