Араго, который тоже не боялся расстояний, не раз бывал в этом саду и хорошо его знал. Кроме множества цветов, трав, кустов и деревьев, собранных со всего света и высаженных под живым солнцем и в теплицах, здесь находился зверинец, который для парижского обывателя представлял главный интерес. Тигры, рыси, леопарды, гиены, медведи и другие хищные звери были заперты в довольно просторных железных клетках. Чрезвычайно полным было собрание хищных птиц всех видов и родов. Орлы, соколы, коршуны, ястребы, совы жили в роскошных вольерах. Самой большой популярностью пользовался прибывший из дальних стран орангутан, которого называли Жак и даже мсье Жак, потому что некоторые зрители сомневались: не настоящий ли это человек особой породы? – и даже предполагали, будто это какой-то азиатский принц, проданный своими подданными в рабство, и если он не говорит с посетителями зоопарка, то лишь потому, что еще не привык к французскому языку. И вот в этом-то Саду Растений, в особой ограде, и помещались два слона: тяжелые, неповоротливые, флегматичные, серые… Солдаты, студенты и ребятишки кормили их пирожками с луком – это лакомство слоны обожали пуще всякой зелени!

Что и говорить: распланированные дорожки Сада Растений сменялись довольно буйными зарослями, где было полным-полно места для того, чтобы спрятать сколько угодно ящиков с оружием. Однако просто так в кустах ящики и мешки не бросишь: оружие может заржаветь, для его сокрытия заговорщикам пришлось бы рыть ямы… но тогда следовало бы предположить, что все сторожа знаменитого сада находятся на жалованье у польских инсургентов и закрыли глаза на доставку опасного груза. Однако пронырливые гамены, которые умудрялись проникать в Сад Растений бесплатно и знали все укромные местечки, где можно скрыться от сторожей, непременно углядели бы схроны и сунули бы туда свои любопытные носы. Конечно, кто их знает, гаменов, может быть, среди них и имелись пособники и сторонники носителей «рогатывок», однако Араго, вспомнив чумазого Базиля, недавно доставившего в «Бульвардье» письмо от Лукавого Взора, в этом усомнился.

Базиль… Базиль!

Что он сказал, когда Араго случайно назвал его Тибо?

«Я не Тибо, а Базиль. А ты знаешь Тибо? Он еще мелкий совсем, но тоже на площади Бастилии, в слоне живет. Там многие из наших приют находят!»

Слон на площади Бастилии! Ну конечно! Как можно было об этом забыть?!

…Еще в 1789 году, когда крепость Святого Антуана[116] (известная всему миру как Бастилия Сент-Антуан, королевская тюрьма, знаменитая тем, что попавший туда обрекался на вечное забвение) была взята штурмом и заключенных выпустили на свободу, начались споры, снести этот памятник жесткому абсолютизму или оставить – именно как память об этом самом жестоком абсолютизме. Пока шли споры, монументальное строение разобрали: большие камни пошли на строительство моста Согласия, пон Конкорд, близ площади Людовика XV, а маленькие растащили на сувениры. В конце концов опустевшее место назвали площадью Бастилии и возвели там Фонтан Возрождения в виде женщины, из грудей которой текла вода. Однако Наполеон решил построить здесь внушительный памятник, прославляющий его победы в Египте. Ознаменовать их должна была огромная бронзовая статуя слона, отлитая из переплавленных трофейных орудий. Для начала решили создать модель в полный рост из дерева и гипса. Она появилась на площади в 1814 году; однако после поражения Наполеона при Ватерлоо, в 1815 году, мысль о прославлении бывшего императора отложили на потом… вернее, насовсем!

Вскоре окрестные жители начали жаловаться на то, что внутри памятника завелись в огромном количестве крысы, которые устраивают набеги на дома в поисках пищи. В 1830 году начали возводить величественную колонну в честь героев Революций. При этом макет слона не трогали; он так и стоял на площади, чуть в стороне от колонны, и медленно разрушался. Из-за дождей слон сменил некогда праздничный зеленый цвет на линялый черный; на месте отвалившихся кусков штукатурки зияли дыры, торчали прутья каркаса; высокая трава оплетала ноги и хобот. Однако вовсе не стройка распугала крыс: их вытеснили гамены, которые устраивали в просторном слоновьем брюхе шумные сборища, а в холода ночевали там, прижавшись друг к другу, чтобы согреться.

Городские власти время от времени выражали возмущение этим лагерем малолетних беспризорников, однако жители окрестных домов на них не жаловались: мальчишки, несмотря на шум, были куда лучше крыс: во всяком случае, повинуясь своеобразной этике разбойников, мальчишки никогда не грабили там, где жили, а начинали промышлять не ближе чем на полмили от своего обиталища. Араго вспомнил, что тупик Старого Колодца и дом Фрази находился внутри этого охраняемого круга… случайно ли?

И тут круговращение размышлений Араго замкнулось.

Фрази, снова Фрази…

Жизнь способна переделать человека так, что он и сам себя не узнает. Уж Ивану-то Державину, ставшему Жан-Пьером Араго, это было очень хорошо известно. Наверное, и той Фрази, которую он некогда знал, тоже солоно пришлось, нестерпимо солоно, вот она и преобразилась в мадам Ревиаль.

Однако ловко же она притворялась! Ведь в тот вечер в сером особняке, когда в разговоре упомянули о Лукавом Взоре, изумление ее казалось искренним…

А может быть, мадам Ревиаль и в самом деле Фрази, но вовсе не Лукавый Взор? Как и тысячи читателей «Бульвардье», она узнала о притоне на улице Малых Конюшен из газет, потом услышала о приезде Каньского от графини или сама увидела его в сером особняке, и поняла, что Араго надо снова спасать.

Кто же это все-таки – Лукавый Взор? Если не мадам Ревиаль, то каким образом загадочный корреспондент узнаёт о готовящемся покушении на Поццо ди Борго?

Конечно, в сером особняке Араго видел многих женщин. Любая из них могла оказаться Лукавым Взором! Кто это именно, мадам Ревиаль или кто-то иной, точно знала Андзя: она сама об этом весьма хвастливо заявляла. Однако рыжая (или все-таки лысая?) служанка изгнана из серого особняка за скандальную ссору с графиней. Где ее теперь искать?

Может быть, место ее жительства известно Агнес?..

У Араго челюсти свело как от оскомины, стоило ему представить, что надо идти к Агнес, говорить с ней, а может быть, ложиться с ней в постель в обмен на необходимые сведения.

Он вспомнил, как стоял около серого особняка, не без волнения ожидая Агнес и наслаждаясь благоуханным вечером, и как потом это предвкушение счастья сменилось пошлостью и вульгарностью их связи, когда, обнимая и лаская друг друга, двое думали только о той пользе, которую они извлекут из объятий и ласк.

Удивительно – теперь это вызывало отвращение.

«Старею я, что ли?» – подумал Араго и усмехнулся. Вот только усмешка была не слишком-то веселой, надо сказать.

Не удивительно ли, что при всех встречах с женщинами, даже тех, что были вызваны необходимостью, он искал, таясь даже от себя и над собой насмехаясь, того загадочного, того непостижимого, того восхитительного, что зовется любовью? Всю жизнь искал, но сердце только вздыхало – как бы с сожалением, что вновь ожидания не сбылись, вновь он ошибся… С болью вспоминал иногда Катерину, но ведь и это не было любовью: запомнилась она Ивану Державину лишь потому, что была первой его женщиной, а потом так страшно погибла, да еще и от руки Каньского, будь он проклят во веки веков, дьявол, такой же беспощадный и, кажется, такой же бессмертный!