Спустя неделю Леон убедился, что я чиню все, что приносят, и не собираюсь убегать, и отвел меня в контору. Там еще один его клиент заведовал выдачей документов тем, кто их потерял в скитаниях или при бомбежке. Я стал Соловейсом. Несмотря на мое сопротивление, Леон пустил слух, что я поляк. «Что, очень хочется к советским? — засмеялся он. — Пожалуйста! Иди на пункт репатриации. Его держат американцы, но я вчера видел объявление, что приезжают советские офицеры. Я-то видел этих офицеров — они разъезжали на грузовике и ловили какого-то украинца, шахтера, наверное, он провинился перед коммунистами. Только осторожнее: американцы за таких, как ты, не вступятся».

Ночью я раздумывал над его идеей. Теперь у меня был документ. Возвращение оказалось таким близким, совершить его было гораздо проще, чем я думал в Профондевиле. Но что бы я ответил на вопрос: «Вы служили в фашистских соединениях?» Зная немецкую обстоятельность и страх бывших советских офицеров, вполне разумно было предположить, что при малейшей опасности народная армия сожжет все документы — что с настоящими фамилиями, что с псевдонимами. Однако наверняка же в смоленском штабе труппы армий лежали копии, и что случилось с ними, бог весть. Вряд ли вермахт так переживал за своих хиви, что уничтожал, увозил их бумаги, фотографии, отчеты об акциях с эсэсовцами. Я решил рискнуть, ведь документ не выдавал мое происхождение, а если американцы стали бы проверять входящих на пункт или записывать их фамилии, я бы ретировался.

Заявленный адрес не нашелся. Нумерация обрывалась за два дома до искомого пункта дипи, то есть перемещенных лиц. В растерянности я походил туда-сюда, заглянул во двор и увидел, как его пересекают люди, чья походка и повадки выдавали советских. Я устремился за ними и заметил обнесенный забором участок земли, широко распахнутые ворота и просматривавшиеся за ними одноэтажные бараки из кирпича. По территории бродили, сидели на корточках, курили и о чем-то толковали в тесных кружках парни. Многие надели пиджаки прямо на майки и хлопали о грудь упругими подтяжками. Кто-то приволок самодельный, в человеческий рост герб с серпом и молотом из папье-маше. Колосья по дороге успели смяться и подогнуться. Толпа шумела, и я не смог зайти в ворота. Меня охватил ужас. Пятясь обратно к улице, я едва утихомирил взбрыкнувшее сердце — очевидно, что, пока никто не приехал, нет никакого смысла садиться, как они, в пыль и затевать разговоры, даже под видом иностранца. Спустя час скитаний по окрестностям и ожидания на скамейке я вновь явился к воротам. Комиссия уже вошла внутрь и начала агитацию.

Полковник, наверное, тот самый Стемасов, а также два капитана в парадных кителях и их шофер в фуражке со звездой стояли полукругом. Заложив руки за спины, они отвечали на вопросы обступивших их парней. Все были без оружия. От парней несло одеколоном, и у некоторых шеи обвивали модные галстуки в крапинку. Вокруг них прыгал фотограф, прикрутивший к своему аппарату диск магниевой вспышки. За спиной советских широко улыбались два американских офицера. Я огляделся — солдат на территории лагеря не было — и решил подобраться совсем близко. Разговор шел, кажется, дружелюбный. «Ты откуда?» — шепнул сосед, в мятом пиджаке, с блестевшим какой-то мазью пробором. Я забыл, что хотел молчать и прикидываться поляком, и показал на терриконы: «Вон, Буа-Куазье». Тот сделал вид, что понял. Я решил продолжить. «Платят плохо. У вас есть работа? Лучше, конечно, внизу, чем наверху, но я бы и наверх готов». Собеседник помотал головой: «У нас из-под Льежа американцы всех вывозят. Даже если бабу завел из местных — все равно везут. Товарищ Сталин договорился, что всех домой возвращают, хочешь, не хочешь. Мнения спрашивают только у поляков, литовцев и украинцев. Скоро и на твое Буа приедут, сюда свезут и дэдэтэ кушать заставят». Я не понял: «Что кушать?» Парень засмеялся: «Здесь порошок дают, от тифа. На банке, из которой его сыпят, написано DDT. Увидишь!»

Разговор оживился. Дипи спрашивали, что приехавшие слышали о донецких шахтах и городках, разбомблены ли, целы, а офицеры им отвечали. Я не знаю почему — ведь тон их был приветливым, — видимо, из-за каких-то особых сокращений мышц лица, рисунка складок и морщин, веселых, но с какой-то нехорошей искрой глаз — меня затрясло, как будто я промок и задул ветер. Повисла пауза. «А все-таки: с чем нас ждет родина? Блудных-то сыновей!» — крикнул неуместно бравый голос откуда-то сзади. Полковник достал из планшета листовку, вытянул руку над головой, показав ее всем, и зычно крикнул: «Это статья из „Правды"! Вот что говорит товарищ Голиков, начальник управления по делам репатриации. „Люди, враждебно настроенные к Советскому государству, пытаются обманом и провокацией отравить сознание наших граждан и заставить их поверить чудовищной лжи, будто бы Советская Родина забыла их, отреклась от них и не считает их больше советскими гражданами. Эти люди запугивают тем, что в случае возвращения на Родину соотечественники будто бы подвергнутся репрессиям. Излишне опровергать такие нелепости! Советские граждане, попавшие в немецкое рабство, будут приняты дома как сыны Родины. Даже те из граждан, которые под германским насилием и террором совершили действия, противные интересам СССР, не будут привлечены к ответственности, если станут честно выполнять свой долг по возвращении на Родину"». Шахтеры внимали, замерев, некоторые из них прислушивались, как будто узнали знакомую мелодию. Я тоже ощутил, что вновь сижу в библиотеке, листаю подшивку газеты и стараюсь за подогнанными друг к другу, бесстрастными словами различить интонацию, с которой они произносятся. Сейчас эта интонация не сообщала ничего хорошего. «Если станут честно выполнять долг по возвращении на родину» — что это за долг такой, и почему допускается, что он может вызывать желание выполнять его нечестно?

Сами лица капитанов и полковника с цепким выражением глаз заставляли цепенеть. Тело начало действовать само, будто мышцы получали электрические импульсы, и меня выпихнуло из толпы. Я стал перемещаться к воротам, ощупывая карман, где лежали выправленные Леоном документы. Краем глаза я заметил за углом советский грузовик и рядом с ним длинный пустой автобус. Чувствуя на спине взгляды, я вышел из ворот. Разговор в тот момент еще длился, и американцы, видимо, поняли, что я не из тех, кого привезли из-под Льежа, и решили не ввязываться; тем более в толпу затесались и поляки с прибалтами — бес разберет, кто это плетется, но точно не их подопечный.

Прошло три года, и пункт еще работал, только вместо военных им управляло агентство по делам беженцев, и русских, не желающих возвращаться, больше никто не выдавал. Советские рассорились с американцами, в газетах кричали о новой войне, изменилось многое — но все равно я обходил тот район стороной. Я думал о том, как это странно: ведь ничего страшного в той сцене с охотниками на сынов родины не было, но какая-то брезгливость все равно засела под кожей. За прошедшие три года я выучил французский и мог обсуждать с Леоном и компаньонами политику. Компаньоны, его ровесники, звали меня войти в дело и работать в их конструкторском бюро, где проектировали разные станки. Все они ужасно переживали насчет выборов в парламент, где коммунисты внезапно получили каждый девятый голос. Причем валлоны поддерживали красных охотнее, чем фландрийцы.

«А нельзя просто запретить коммунистов?» — обронил я и вызвал бурю. «Нет таких условий, чтобы запрещать не нравящиеся вам взгляды! — кричали все трое. — Только наци можно запретить, потому что они совершили преступления и призывали ненавидеть!» Когда я рассказал им о нашей жизни в Вышегоре и Ярцеве, и про калининский суд над студентом, и о концпунктах для кулаков, об отравлении восставших тамбовцев газом и обо всем, бельгийцы, конечно, качали головами, потому что в газетах об этом не писали, но стояли на том, что любые политические запреты отбросят Европу в прошлый век.