более дешевое и требовавшее только пера и бумаги. В классе он, правда, избегал лирики, стеснялся читать мальчишкам свои стихи о любви и об Илонке. Ему не хотелось выдавать перед ними ни себя, ни Илонку — ее он скрывал еще бережней и целомудренней, чем себя. Читать всему классу, всей ораве соревновавшихся в развязности мальчишек? Нет уж, увольте!..

Для учеников реального училища Мартон писал о том, что они переживали вместе, чаще всего высмеивая разные всем им известные нелепости.

«Кабаре» во время «окон» «открылось» еще в декабре, причем заводилой был Мартон. Он и хор организовал, и дирижировал, и командовал. И все слушались его, особенно со времени «фицекозденковского мятежа». Мартон пачками «выдавал» сатирические песенки и стихи, до поры до времени не затрагивая в них никого из членов этого разношерстного общества, так что пока никому не приходило в голову «слегавить», предать Мартона.

С войной Мартон возглавил наступление на внутренний распорядок реального училища и, сам того не подозревая, рьяно содействовал его разложению.

«Кабаре! Кабаре!» — гудел весь класс в этот и без того волнующий день ранней весны.

Мартон быстро притащил из коридора метелку, прижал ее к левому плечу, словно гитару, вскочил на мусорный ящик и начал читать нараспев гекзаметры, записанные в подаренную Пиштой книжечку. Закинув голову, он делал вид, будто бряцает на несуществующих струнах. Потом метелка завертелась у него в руке словно тросточка и наконец очутилась под мышкой. И тут Мартон снова заиграл на несуществующих струнах — это была, очевидно, увертюра. Но вот губы его открылись, сверкнули крепкие белоснежные зубы. Мальчик лягнул изо всей силы мусорный ящик и взялся нараспев читать поэму, которую он начал писать, расстроенный колом и изменой Балога. Игнац Селеши-младший стал ее героем не случайно: он по-прежнему не прятал своих толстых ляжек, ходил в коротких штанишках и каждый день приносил в школу пропасть всякой еды. Голодному Мартону казалось иногда, что он вот-вот свалится со скамейки, особенно кружил ему голову все заполнявший запах салями.

Ах, Наци, рожденье твое затерялось в сером тумане!

После двадцатой строки героического эпоса, когда оказались уже воспеты и толстые волосатые ноги, выглядывавшие из коротких штанишек, и груды всякой снеди, и милые родители, Игнац Селеши-младший вдруг завопил:

— Я пойду к директору!

А Мартон, недолго думая, запустил в него метелкой.

— Иди!

Селеши был уже в дверях, и только в последний миг двое участников хора схватили его и испуганно поволокли к парте.

— Фицек, перестань! — крикнули они Мартону.

Мартон спрыгнул с мусорного ящика. Класс разбился на группки. Все спорили о том, позволительно ли высмеивать «своих же» или их родителей: «Какое дело Фицеку до того, как живут Селеши, откуда у них берутся деньги, продукты?.. Сегодня — Селеши, а завтра и за другого возьмется. Нет, это переходит всякие границы!»

И ребята один за другим перешли на сторону Игнаца Селеши-младшего.

7

Перед заседанием кружка самообразования Мартон, как всегда, отправился на урок к Илонке.

Последнее время он встречал там иногда розовощекого, невообразимо белобрысого, толстого и рослого молодого человека. Встретившись впервые в прихожей, Мартон поздоровался с ним. Молодой человек потупил голову и опустил белесые ресницы: так ответил он на приветствие.

Кто он, Мартон не знал, поэтому нарочито медленно разделся, медленно повесил пальто на вешалку, украдкой разглядывая молодого человека, который натягивал уже перчатки. Мартон заметил, что и молодой человек искоса поглядывает на него огромными выпученными водянисто-голубыми глазами. Но, поймав взгляд мальчика, тут же опустил длинные белесые ресницы. Он еще «повозился» некоторое время, потом повернулся и пошел к выходу. Дверь ему отворила служанка, невнятно и словно бы нехотя прошептав что-то вроде: «Восславим господа Иисуса Христа!» Мартон проводил глазами удалявшегося молодого человека, широкую спину которого облегало великолепное зимнее пальто.

То ли из приличия, то ли от смущения, но Мартон не решался спросить, кто этот молодой человек с коровьими глазами. К тому же перед Мартоном в его воспаленном воображении подростка, словно на экране кино, встала вдруг картина: г-жа Мадьяр, почти раздетая, скользит мимо полуоткрытой двери гостиной. Очевидно, это воспоминание и не позволило Мартону задавать вопросы.

Второй раз этот постоянно опускающий ресницы и несусветно белобрысый молодой человек повстречался Мартону во дворе. Смущенный Мартон даже не поклонился. Но ему показалось, будто идущий навстречу мужчина из-за приспущенных ресниц видит его лучше, чем если бы смотрел на него широко раскрыв глаза. А губы, эти отталкивающие огненно-красные губы, такие чужие на этой белобрысой физиономии, вздернулись в едва заметной странной улыбке.

Как-то Мартон встретился с ним на полутемной лестнице, но и тут молодой человек казался весь пшенично-желтым. Ступеньки дрожали под его огромными башмаками, и, спускаясь, он чуть не толкнул Мартона, который уже и не думал здороваться с ним.

«Кто этот мужчина? Может, он ходит к г-же Мадьяр? И она рассказала ему про музыку и про то, что я дурак. А ведь она ошибается, не такой уж я дурак. Очень даже хорошо понимаю, что к чему…» И перед ним снова возник экран, а на экране ослепительно сияющая нагота ускользающего тела… «А может, он ходит не к г-же Мадьяр, а к Илонке? Ухаживает за ней. Ее жених?.. Нет!.. Нет!.. Родственник…»

Мартона так мучил этот вопрос, что однажды он обратился даже к горничной: «Кати, скажите?..» — «Пожалуйста». Но продолжить он не решился. «Скажите… который час?»

…А нынче такой странный февральский день. Столько суток подряд бесновался вихрь, а сейчас улегся, выглянуло солнце, потом небо снова затянуло, но вскоре солнце выглянуло опять, только теперь уже с самого края неба, окутав и улицу и дома причудливым сиянием. Мартон понюхал воздух. «Весна, что ли?» — спросил не он, а скорей его нос. И Мартон вспомнил августовский вечер, когда он вместе с Фифкой шел впервые к Илонке. Тогда он еще не был знаком с ней. Потом пришло на память, как он учился музыке. Где уж оно?.. И катанье на коньках в декабре? Как давно это было!.. А он все ходит и ходит к Илонке, но, кроме как об уроках, они ни о чем не разговаривают.

Мальчик свернул на улицу Сенткирай. Солнечное сияние исчезло, словно его без остатка впитали в себя дома. Внезапно пошел снег, да как-то странно, неуверенно, редкими хлопьями. «Зима, что ли, начинается опять?» — спросил Мартон. «Нет, нет!» — ответил он, чуя, что ветер, дующий с проспекта Ракоци и с Дуная, говорит совсем об ином, да и снег падает не так старательно и густо, как