— Воняешь, братец! Придется тебя обратно в роту отправить.

И тщетно доказывал приказчик, что он моется каждый день, а то и по два раза на дню, Эгри упорно отвечал:

— Все-таки воняешь.

Из неприязни к приказчику, а также из осторожности, он позаботился и о том, чтобы в роте все узнали: смещен за то, что воняет. Расчет подпоручика оправдался. Несчастного, впавшего в меланхолию солдата прозвали с тех пор «зловонным Йошкой». Терзаясь сомнениями, он заставлял всех и каждого обнюхивать себя и, расстегнув шинель, гимнастерку и рубаху, сам тоже пытался нюхать подымавшийся с груди теплый воздух.

— Не понимаю, — бормотал отставной денщик. — Жена никогда не жаловалась.

— Привыкла, — серьезно заметил Новак.

— Да неужто? — простонал приказчик.

— Бабы, они такие: ко всякой гадости привыкают, — перебил их Шиманди и тут же пошел рассказывать о каком-то происшествии в Городском парке.

— Шиманди, к господину подпоручику! — послышалось вдруг издали.

Шиманди кинулся со всех ног. Ворвался в землянку подпоручика, щелкнул каблуками, взял под козырек и гаркнул:

— Господин подпоручик, честь имею доложить: пехотинец Карой Шиманди явился по вашему распоряжению.

Некоторое время он стоял навытяжку, потом, забывшись, спросил тихо, почти грустно:

— В чем дело, господин подпоручик?

И стойки «смирно» как не бывало. Шиманди выставил вперед ногу, рукой взялся крутить пуговицу шинели и не отводил глаз от подпоручика. Эгри сидел на краю постели в одной рубашке, так как от железной печурки шел невыносимый жар.

— Ты-то не воняешь?

— Нет! Раз в неделю моюсь с головы до ног.

— Раз в неделю?

— Ну да, — ответил тщедушный солдатик и, не спросив даже разрешения, уселся на табуретку, стоявшую против койки офицера. — А коли желаете знать, так мы из Городского парка тоже каждый понедельник ходили в баню на улицу Клаузаль. Потому что в понедельник балаганы пустуют. А в бане — лафа: помоют тебя, побреют, массаж сделают, педикюр. И за все удовольствие — крона и двадцать крейцеров. А ты будто вновь родился. Превосходная баня! Вы, ваше благородие, бывали в ней?

— А чем ты занимался в Городском саду?

— Я? «Гондола свободна. Пожалуйте садиться!» — произнес Шиманди таким тоном, будто назвал общеизвестную профессию: слесарь, мясник, адвокат.

— Стряпать умеешь? — спросил Эгри.

— Умею. В государственной тюрьме научился.

— Сидел?

— Угу!

— За что?

— За оскорбление его величества.

Эгри промолчал. Приглядывался к Шиманди.

— А какое у тебя мнение об австро-венгерской монархии?

Шиманди не знал, что и ответить. Передернул плечами.

— Никакое.

— Так почему же ты оскорбил его величество?

— Просто так.

— Воруешь?

— Никогда. Ей-богу… Редко…

— Ладно. Доложи фельдфебелю, что остаешься и меня в денщиках.

Шиманди вмиг слетал туда и обратно.

В первую неделю он с таким воодушевлением выполнял обязанности денщика, будто достиг заветной мечты: он стирает, убирает и приносит поручику обед да ужин. Шиманди был счастлив уже от одного сознания, что вырвался из обычной солдатской среды. Вместе с тем он внушил себе, что теперь уже и смерть не страшна, что денщик подпоручика — половина подпоручика, и в пылу воодушевления вносил одно фантастическое предложение за другим.

— Ваше благородие, хорошо бы блиндаж обоями оклеить. Только бумагой надо разжиться. Есть тут у нас один художник, прикажите, всякие рисуночки наведет. Что ему стоит? Целый день лодыря гоняет. Скучает, бедняга.

— Ваше благородие, снарядите несколько солдат в лес. Ружья есть, зайцы есть — ух, и харч состряпаю!.. От казенного откажетесь!..

— Ваше благородие, хотите, выкопаем еще одну землянку? С потайной дверцей. Тогда какая-нибудь бабенка… Честная семейная жизнь… Чем плохо? Потом еще одну земляночку… Невелика штука. И я тоже вытребую к себе какую-нибудь Юльчу…

— Ваше благородие, небольшой бы моторчик… И такое наладим электрическое освещение…

Когда же выяснилось, что большинству солдат плевать на его звание денщика да вдобавок и Эгри не внимал его предложениям, усердие Шиманди как рукой сняло.

…К подпоручику Эгри захаживали иногда офицеры. Изредка он и сам их навещал. Но ему было скучно с ними.

— А в роте у нас есть какой-нибудь занятный человек? — спросил вдруг Эгри своего денщика, когда тот, еще полный воодушевления, рассказывал о жизни и, подлаживаясь к вкусам подпоручика, изображал дело так, будто он только тем и занимался, что оскорблял его величество.

Пока что и подпоручик и денщик прощупывали друг друга. Эгри еще не раскусил, что за фрукт Шиманди, а Шиманди не угадал пока, чем завоевать расположение офицера.

— Занятный человек? Есть, капрал Новак.

— А чем он занятный?

— Социал-демократ.

— Потому и занятный?

— Не потому, — быстро пошел на попятную Шиманди, — вообще занятный.

— А еще кто?

— Дембо.

— А этот чем занятный?

— Этот? Боится, что его повесят, как и русинов.

— Шпион?

— Нет. Румын.

— А еще кто?

— Еще?.. Ну… Зловонного Йошку знаете… Может быть, Чордаш?

— А он чем занятный?

— Он?.. Огромный-преогромный болван-мужик. Но пальца в рот ему не клади…

Эгри вытащил бутылку с коньяком. Налил себе. Выпил.

— Давай сюда посудину. Выпей и ты. Потом пришли сюда Новака. А сам пойди подыши свежим воздухом, — сказал он Шиманди, который давно уже усвоил, что все стопочки и рюмки, будь они величиной с наперсток, подпоручик Эгри одинаково называет «посудиной».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

в которой Мартон получает пощечины, а над головой у него беспощадно светят электрические лампочки

1

В шестнадцать лет человек быстро усваивает новое и так же быстро забывает, быстро обижается и быстро прощает. И не то что даже прощает… Ведь познавший истину юноша в известном смысле жесток, как никто (и хвала ему за это!), но вместе с тем он и неопытен, жаждет веры, не может жить без веры. Она необходима ему так же, как и любовь. К тому же телом он бодр, обмен веществ у него великолепный, нервы переключаются чуть ли не со звоном, темперамент, словно верный конь, вдохновенно берет любые преграды и радуется каждой, не подозревая, что впереди их еще уйма: вся жизнь…

Мартон штурмовал преграды с азартом и избытком сил, свойственными юности, шел на них каждый раз с новым запалом, и, даже потерпев поражение, — а случалось это нередко, — он находил утешение, изливаясь в песнях. И песни эти, словно вешние воды, лились и лились… Не только борьба, но даже возможность борьбы пробуждали у Мартона задор, поддразнивали его; и он смеялся над всеми преградами, а это уже первый шаг на пути к их преодолению.

С болью Мартон вспоминал только о невзятых преградах.