личной жизни, а о жизни целой семьи. Почему я должна молчать? Коли человек не справляется с работой, надо ему помочь? Надо. Коли человек попал в беду, надо ему помочь? Надо. А коли на глазах хорошие люди страдают, тут я должна молчать? Почему? Об этом и в газетах пишут: не допускать несправедливости.

Девушка говорила запальчиво, торопливо, видимо высказывая давно продуманные, выношенные мысли.

— Да кто вам дал право… мораль мне читать? — разозлился Молостов.

— А вы хотите жить по-старому? Понравилась женщина — купил. Не продают? Отнял силой. Что, мол, за дело до мужа, детей? Абы мне хорошо. Разве так поступают?

— Надо самой испытать любовь, а потом учить правилам поведения! — заикаясь от бешенства, произнес Молостов. — Милиционер нашелся. Насильно я никого не захватываю. Понятно? Но что могу — беру. И никому не отдам своего счастья.

Чтобы не выругаться грязно, по-мужски, он рывком подтянул пояс и сделал шаг к шалашам. Маря Яушева вдруг цепко схватила его обеими руками за мокрый борт куртки: слезы обиженного самолюбия, казалось, готовы были брызнуть из ее глаз.

— Нет, вы до конца выслушайте, — проговорила она, задыхаясь, вся дрожа. — Нет, я вас так не отпущу. Мне сперва показалось, вы сами увлеклись чувством, не подумали. После я другое узнала. И… и… и… вы мизинца Камынина не стоите. Он руководит народным строительством, а вы… посмотрите, как он осунулся. Будь вы хоть расхороший работник, а другим мешаете — это не советское поведение. Камынин какие книги покупает у нас в букинистическом отделе! За Юшина заступился перед Горбачевым! И жена у него хорошая, а вы ее только сбиваете, и… терпеть вас не могу! Ступайте, жалуйтесь, что я вмешалась в личную жизнь. Ступайте, ступайте!

Она быстро пошла к лагерю, да повернулась:

— Хватит с вас и одной любовницы!

«Совсем сумасшедшая, — подумал Молостов, медленно доставая портсигар. Он был и разозлен, и чем-то сконфужен. — Затянулся узелок».

XXIX

С рассвета вновь полил дождь — обложной, мелкий, беспросветный. У чашинцев с шипением горел кухонный костер: над ним устроили фанерный навес. Столы, скамьи в «ресторане», сваленные позади дрова — все было мокрое. От низкого чугунного неба померк свет, и казалось, что опустились сумерки. С поникших берез, с обвисшего елового лапника лились зеленые струи, лес словно вымер. Редко где пискнет пичужка, пролетит шальной овод; застыли комары, забившись под древесную листву. Курослеп, ромашки на поляне закрыли чашечки, точно надели шляпы.

Строители сидели по шалашам, поругивали ненастье, курили самосад и вели тягучие беседы о наступившем сенокосе, о борьбе вьетнамцев против колонизаторов, о приостановке работ из-за нехватки камня.

— Как там сводка насчет погоды? — спросил Порфишин проходившего «культурника».

— Облачность с прояснениями. Кратковременный дождь… с утра до вечера.

В «медпункте» женщины отсыпались, лишь Варвара Михайловна, борясь с дремотой, читала сыну сказочку про Муху-Цокотуху.

Послышалось натужное гудение мотора, громыхание кузова, мягкий стук скатов: кто это приехал в такую грязь? Варвара Михайловна лениво выглянула из шалаша. Под мокрым сникшим флажком остановилась трехтонка с железными бочками и еще чем-то укутанным брезентом, с забрызганным радиатором. Открылась дверка, и из кабины, к ее удивлению, вылез Андрей Ильич. Не мерещится ли ей? Зачем он в такую непогодь покинул город? Его присутствие на трассе не высушит землю, все равно механизаторы, тачечницы, мостовщики будут сидеть по шалашам, палаткам, избам, пока вокруг не провянет. Андрей Ильич был в мокром, скоробившемся плаще, и от поднятого капюшона лицо его казалось похудевшим, озябшим. Он направился к «медпункту», и Варвара Михайловна еще заметила, что расхожие юфтевые сапоги мужа грязны по самые колени, словно он долго шел пешком по дороге.

Набросив Марину пластмассовую накидку, она вышла ему навстречу. Андрей Ильич не искал участковое начальство, хотел видеть именно ее, значит, у него имелись на это веские причины. Камынины, не здороваясь, свернули с открытого затопленного лужка, с торчащими из воды верхушками травы, и остановились почти тут же, у шалаша, на разбухшей хвое, под густой елью, с ветвей которой тихо и редко сочились капли.

— Что это ты надумал? — недовольно спросила Варвара Михайловна: обложной дождь, нездоровье сына действовали на нее угнетающе. — Или дома что случилось?

Андрей Ильич с минуту молча, пристально смотрел ей в глаза, словно старался запомнить на всю жизнь, и зрачки у него были радостные, а лицо просветлело и уже не казалось озябшим. Варвара Михайловна ждала ответа, не зная, что и подумать; от сырости она легонько содрогнулась, передернула плечами, Андрей Ильич вдруг обеими руками взял ее за щеки и нежно-нежно, даже с какой-то осторожностью поцеловал в губы. Она немного растерялась, почему-то-перешла на шепот:

— Что ты, Андрей?

Он еще раз длинно и молча поцеловал жену, и ей стало и досадно, и удивительно хорошо, как в девичестве.

— Забыла? А говорила, что никогда не забудешь.

— Да что, наконец? — Она готова была рассердиться.

— В этот день девять лет тому назад…

Она моментально вспомнила и зарделась: в этот день Варвара Михайловна дала согласие стать его женой. Девять лет назад они решили отмечать свою маленькую торжественную дату всегда и везде и еще ни разу не нарушили договора. И вот Андрей приехал на попутном грузовике, чтобы поздравить. Как она могла забыть? До чего же любовь к Молостову увела ее от прошлого!

Шофер вышел из машины и посмотрел в их сторону: видимо, он торопился, но не решался клаксонить, напомнить о себе начальнику строительства. Андрей Ильич беспокойно оглянулся на него. У Варвары Михайловны вдруг защипало глаза. Как всякая женщина, она не могла не оценить такого проявления любви и растрогалась. Что бы ни случилось в будущем, расстанутся ли они с Андреем мирно или поссорятся, она была признательна ему за эту счастливую минуту. Почему-то именно в эту минуту она совсем по-другому вспомнила слова Андрея о любви, долге, детях, которые он говорил ей здесь, в лесу, на прогулке, и которые она тогда выслушивала в основном лишь для того, чтобы возразить на них. Варвара Михайловна сложила руки, доверчиво, на глазах шофера, прижалась к груди мужа, счастливо ежа в улыбке губы, заглянула в глаза.

— А ты, значит, помнишь?

Андрей Ильич не ответил: у него дрожал подбородок, а в затуманившихся зрачках сияли нежность и мука.

Словно не было между Камыниными тяжелого семейного разлада, страшных сомнений, готовых смять, разбить всю прошлую жизнь. Казалось, вернулись их прошлые счастливые отношения.

— Почему ты не на газике? — спросила она, заботливо поправляя ему сбившийся галстук. — И сапоги грязные. В городе ведь тротуары.

— Отгул взял мой Петя сегодня. Да и