И самое главное – у них не было цели. В океанском плавании, пусть даже самом долгом, люди, набитые в трюмы и каюты третьего класса, все равно уверены, как бы тяжело им ни было, как бы их ни терзали скука и безделье, рано или поздно они достигнут берега и выйдут на твердую землю.

Даже в Ноевом ковчеге люди знали, что весь этот потоп когда-то закончится…

А бункер… Бункер останется навсегда. Это они думали, что бункер останется навсегда, а полковник Иванченко знал, что это «навсегда» – только полгода. Шесть месяцев. А потом… Потом придется принимать решение, делать выбор. Придется выходить наружу, рискуя впустить вирус сюда, в бункер. Придется искать еду, горючее для генераторов… Или не придется, если вдруг окажется, что система обеззараживания не работает.

Люди поднимались наверх. Ступенька за ступенькой, пролет за пролет. Металлические ступеньки прогибались под человеческой массой, но не ломались.

Полковник Иванченко опер пулемет о перила лестницы верхнего пролета. Сто пятьдесят патронов в ленте. Полторы тысячи человек идут наверх. Одна пуля на десять человек. Он просто не сможет их остановить. Не сможет – может, не нужно и пытаться? Просто отступить в сторону? Просто дать им возможность выйти наружу.

Но ведь он знает, что ждет его… их всех наверху. Прекрасно осознает, что вирус не пощадит никого из идущих сейчас по ступенькам людей. Они не произносят ни слова, даже дыхания их не слышно, только звук шагов.

Стук-стук-стук-стук…

Иванченко огляделся по сторонам. Неужели никого нет рядом? Неужели безумие охватило всех, даже капитана Ермакова и невозмутимого Мухаметшина?

Черт. Черт-черт-черт…

Пулемет прижался прикладом к плечу полковника. Два лестничных пролета. Всего два пролета.

Иванченко вздрогнул – в первом ряду шла его жена, держа за руку сына. Она-то почему вместе со всеми? Она же знает… Она все понимает… И не пытается окликнуть мужа, а сын даже не смотрит на него, глядит сосредоточенно под ноги, поднимается со ступени на ступень.

Стук-стук-стук-стук…

Палец полковника лег на спусковой крючок.

Я не хочу подыхать даже вместе со всеми, сказал, откашлявшись, полковник. Я не для того прошел через весь этот кошмар, чтобы вот так бездарно сдаться на милость человеческой глупости… Жена? Сын? Они ведь все равно умрут, когда распахнутся двери бункера. Я ведь видел, как убивали друг друга люди из спецколонны… Я обрек их на смерть, чтобы спасти своих близких, своих подчиненных и их семьи… И не смог заставить спасенных жить.

А ведь те, в колонне, могли быть лучше приспособлены к обитанию в замкнутой вселенной бункера. Их старшие… Тот самый Утес смог бы заставить всех подчиняться и молча терпеть. Молча и покорно. У него бы не дрогнула рука… Пусть даже всего шесть месяцев. Пусть даже такой мизерный срок.

А у полковника Иванченко – не получилось. Он думал, что справится, что готов на все ради спасения людей, а потом вдруг оказалось, что даже сами люди не готовы… не хотят выжить любой ценой.

Ладно, сказал полковник. Как хотите. После первой длинной очереди вы остановитесь.

Когда первые ряды опрокинутся на тех, кто идет за ними, когда кровь и ошметки тел обрушатся на нижних, когда алые ручейки потекут по ступенькам… они остановятся. Они не могут не остановиться. Они побегут. Пусть боятся и ненавидят, лишь бы жили. Пусть ценой жизней его собственной жены и сына.

Иванченко нажал на спуск и закричал от ужаса и безысходности.

…И проснулся.

Сердце колотилось, все тело было покрыто потом, одежда промокла. Хорошо, что он лег спать в зале, а не в спальне, вместе с женой и сыном. Иначе опять разбудил бы их своим криком.

Иванченко сел на диване, что-то стукнуло об пол. Пистолет. Это безумие – держать взведенное оружие рядом с собой на постели, но полковник ничего не мог с собой поделать.

Полковник не думал, зачем ему сейчас пистолет. Зачем каждую минуту он держит пистолет в руке, оглаживая его металлическое тело. Отстреливаться, если кто-то попытается вломиться в его блок? Чушь, никто не сможет сломать двери, а взрывать… Взрывать что-то в бункере – себе дороже.

Тогда – застрелиться, подумал полковник. Пистолет «макарова» дается офицеру для самоубийства в случае необходимости, всплыла в голове старая, еще времен Советской армии шутка. Застрелиться? Это он успеет через шесть месяцев, когда закончится срок гарантированного спасения и придется играть в лотерею…

Полковник подобрал пистолет с ковра, встал. Надел куртку, неловко просунув руку с пистолетом в рукав. Спать все равно уже не хотелось, так лучше уж прогуляться, распугивая бродящих по бункеру солдат.

Пистолет привычно лег в боковой карман куртки. Полковник его даже на предохранитель не поставил. Если понадобится, то можно просто вынуть пистолет из кармана и выстрелить. Проблема в том, что те, в кого Иванченко всадил бы пулю с особым удовольствием, находились слишком далеко.

Лидер, мать его так. Хитрая безжалостная сволочь, получающая, наверно, удовольствие от издевательств над людьми. Над полковником Иванченко. Сволочь.

Когда к бункеру прорвался бэтээр из бригады прикрытия и лейтенант Князев достал из-за пазухи конверт с пятью сургучными печатями, полковник почувствовал, как ледяная лапа сжала его сердце.

– Имею приказ зачитать сообщение вслух, – сказал лейтенант, показывая конверт камере наружного наблюдения. – Разрешите сломать печати?

Иванченко тогда вздрогнул и оглянулся на людей в зале, словно его застигли за чем-то недозволенным и постыдным.

Лейтенант ждал, держа конверт перед собой. Это был очень спокойный и уравновешенный офицер, все его движения были четки и рациональны, словно это не он только что прорвался сквозь толпу мутантов. Он ждал.

И офицеры в зале тоже ждали.

Им было интересно, что же такое находится в конверте, ради чего людей послали чуть ли не на верную смерть.

– Какой гриф на конверте? – спросил Иванченко в микрофон.

– Совершенно секретно, – сказал лейтенант.

– Всем покинуть помещение. – Полковник еле подавил облегченный выдох. У него был повод остаться с лейтенантом с глазу на глаз. – Всем выйти!

Дождь на улице стих.

Капли на броне бэтээра и на проволоке искрились в лучах прожекторов, словно праздничные гирлянды, придавая картинке на громадном оперативном экране некую абсурдность и нереальность.

– Я выключил запись, – сказал Угрюмов, выходя, и дверь за спиной полковника закрылась.

Черт, а он ведь совершенно забыл о том, что все, что попадает в поле зрения камер, записывается. Глупо могло получиться.

– Ладно, – сказал Иванченко в микрофон, – читай.

Лейтенант сломал печати, вспорол ножом бумагу и нитки конверта. Достал лист бумаги.