И вдруг я попридержал шаги. Передо мной открылось зрелище на первый взгляд пустячное и неважное, на второй взгляд – смешное, а на третий – и весьма заслуживающее внимания, и радостное, и тоже – как в совсем крошечной капле воды – показывающее, что и мы, ленинградские блокадники, и сам Ленинград выдержали самые чёрные, самые трудные времена, что перелом уже произошел, что теперь нам уже ничего не страшно…

Что же я там увидел? Там, на кирпичной стене высокого заводского корпуса, была укреплена в деревянной рамке самая обыкновенная газета, какие всегда у нас наклеивают на стены домов.

Перед газетой, опершись на самую обыкновенную палку, стоял и внимательно читал сводку Совинформбюро самый обыкновенный седенький старичок. А возле ног этого обыкновенного старичка, соединенное с ним поводком-ремешком, сидело совершенно необыкновенное, невиданное в те дни в Ленинграде существо: маленькая, гладкошерстная, тёмно-рыжая собачонка. Сидела, слегка подрагивая от утренней свежести и нервно зевая…

Собачонка в Ленинграде?! Боже ты мой! Да мы вот уже скоро два года, как и в глаза не видели здесь собак… Откуда им было тут взяться? Девять десятых их погибло и от холода, и от голода, и от всяких других причин; одна десятая – это мы тоже знали – через фронт, через Ладогу удрали туда, где было сытнее…

Собака на ленинградской улице в апреле 1943 года была таким удивительным и редкостным явлением, что я решил перейти улицу и спросить у её хозяина: откуда взялось это чудо? Удалось ли ему её каким-то непонятным способом сохранить в страшные месяцы абсолютного голода, или, может быть, ему уже теперь её привезли в подарок «из-за кольца»?

Я пошёл наискось через улицу, но не успел. Меня опередили… По тому тротуару, на котором стояли старик и его песик, навстречу нам с писком бежало человек десять или двенадцать совсем маленьких девчушек и мальчуганов, под начальством нянечки, тоже совсем молоденькой, свежей, весёлой, но – на костылях: одна нога у неё была согнута, не доставала до земли, а по солдатской шинели видно было, что она совсем недавно и, видимо, именно из-за раны перешла в гражданское состояние. Тем не менее ребята бежали бегом, а она на своих костылях прыгала за ними. Куда? Да к этой же собачонке!

И вот ребята обступили маленького пса со всех сторон. Они с изумлением присели вокруг собаки на корточки, смотря на неё со смешанными чувствами – опасения, недоверия, радости.

– Тётя Тонечка! Антонина Васильевна! – вдруг зашумели тогда ребятишки. – А это кто? Это киса? Ой, почему она так язычок высунула?.. Как не киса? А кто же это тогда? Девочки, мальчики, это собачка, вы слышали? Это собачка, собачка, собачка…

Мне будет довольно грустно, если я узнаю, что вы, мои читатели, дойдя до этих строк, улыбнулись, засмеялись, пожали плечами. Тогда, значит, я ни о чём не умею рассказывать.

В тот миг мы все трое – весёлая, хотя и тяжко изувеченная, девушка-воспитательница, старичок – хозяин собачки и я – капитан флота, – мы посмотрели друг на друга и быстро отвернулись. Особенно мы со старичком: девушке-то нечего стесняться, что у неё слезы на глазах, а вот нам… Нам всё было понятно: эти малыши и малышки родились, может быть, за год или за два до начала войны. Пока она не началась, они ещё ничего не успели увидеть – ни кис, ни собачек, ни зайцев, ни белок – ничего. А потом, во время самого страшного, что случилось в дни войны в мире, во время блокады, уже и негде было им никого из этих зверушек углядеть… Так вот и выросли они, не зная ни собак, ни кошек, не умея отличить кошку от собачонки. И вот, наконец, сегодня – такое счастье: они увидели первую в их жизни собаку.

– Господи! – сказала нянечка. Сказала так, точно у неё не было костылей, и для себя ей и просить у судьбы было нечего. – Ничего я больше не хочу, чтобы только была Победа. И чтобы у всех этих крохотулечек, – тут она вдруг замолчала, точно проглотила что-то большое и круглое, – чтобы у них человеческая жизнь стала.

И мы, покачав головами, пошли в разные стороны. А я ещё пообещал тогда себе: когда придёт Победа, непременно написать, чтобы люди знали, чтобы они не забывали об этом, и про блокаду, и про эту встречу, и, самое обязательное, про детей-блокадников.

И ещё рассказ из жизни военного Ленинграда.

Сумеречным зимним днем мы с писателем Николаем Корнеевичем Чуковским – оба были офицерами – пошли разыскивать нужного Николаю Корнеевичу летчика, прибывшего на короткий срок с фронта в Ленинград.

Идти было далеко, через Неву, за Невский, в Столярный переулок. Лётчик по телефону сказал свой адрес и предупредил, что пробраться к нему будет не так-то просто. Он остановился у своей сестры, а та живёт в разбомбленном доме. Там есть полуразрушенные лестничные пролёты, подниматься надо осторожно.

Наконец мы разыскали шестиэтажный дом и, поразмыслив, вступили на лестницу справа. В абсолютной темноте не было ничего видно. Мы даже постояли минуту перед дверью. На дворе, когда приглядишься, чуть мерцал пушистый снег, на котором не было ни копоти, ни грязи, ни следов – только три или четыре узенькие чёткие тропочки, а там, в щели, за вмерзшей в снег и незакрывающейся дверной створкой, стояла такая чернота, что нырнуть в неё было страшно, как в холодную прорубь.

Кругом не было ни души. Шестиэтажные стены стояли, поднимаясь до самого неба. Две стены были обыкновенными, две другие кончались наверху какими-то причудливыми зубцами; сквозь оконные квадраты тускло светило небо; видно было, что в этих двух корпусах – пустота, ни полов, ни потолков, всё вырвано бомбой, вернее, даже двумя бомбами.

– Д-да! – сказал Николай Корнеевич. – Ну что ж…

Я шагнул в дверную щель и почти что испугался. За дверью из кромешного мрака точно бы глядело на меня красненькое кроличье око, светился чуть заметный, слабенький огонёк: не сразу сообразишь, что он есть, думаешь, может быть, от темноты так показалось.

Но нет, в темноте горел огонёк. Этому было трудно поверить: на пустой лестнице, на ветру, на холоде – маленькое, окружённое радужным сиянием пламя.

– Смотрите, Николай Корнеевич!

Приглядевшись, мы увидели истинное чудо! На нижней площадке, около пустой клетки лифта, стоял кособокий деревянный стол: у него были только две ножки, и держался он на каком-то старом ящике. На столе стояла большая стеклянная банка, огромная банка литров на десять. Там, внутри, как