…Здравствуйте… Тамара Ивановна, я Алексей, это Саша. Мы одногруппники Кирилла. Это – Тома. Тамара Ивановна, Тома. А это Зося, моя невеста, она одногруппница Тамары. Кошмар – они тёзки. Я только сейчас понял. Они тёзки. Кирилл учудил. Давыдыч, как же так? Я не знал. Тамара Ивановна, чем помочь? Да – Тома. Девушка Кирилла. Кирилл говорил? Пригласить хотел. Не плачьте, Тамара Ивановна. Пожалуйста. Да. Да, вместе. В одной комнате три года. Да. Да, конечно. Мы не будем мешать. Здравствуйте. Мы – одногруппники. Вот, прилетели срочно. Георгий Владимирович, вот, ребята собрали. Кому деньги отдать? Да, я понимаю. Плачет. Все плачут. Беда. Хорошо, пойдём, покурим. Сашка, погоди здесь. «Приму»? Возьмите мои. Новые. «Ява». Возьмите. Хорошо, Георгий. Да, невеста. Да. Еле довезли. Что? Нет. Нет, Георгий Владимирович, нет. Нет ребёнка. И не в положении она. Жаль? Конечно, сил нет, как жаль. Как у вас жарко. Жара. Когда? Завтра? Хорошо. Хорошо, говорю, что успели. Да. Да мы где-нибудь. На веранде? Отлично.

…Да что вы, что вы, Тамара Ивановна, что вы, не беспокойтесь. Да. Очень. Его все любили. Да, очень. Он же такой умница… Был. Да, и профессора. Очень умный, знаете, лучше всех нас учился. Ну, не оценки же. Хотел космосом заниматься. Да, вы знаете? Нет? Хотели вместе на практику в Москву. Там в НИИ набирают. Да, мечта. Мы обязательно ещё фотографии пришлём. На какой адрес? Георгия? Хорошо, обязательно. Соберем, напечатаем, бандеролью. Да, Зося? Сейчас. Извините. Да, конечно. Ну, рассказываю. Сделали, как договорились. Отдал деньги. Дядьке. Это дядька Кирилла, Георгий Владимирович. Иди, устрой там Тому. А мы на веранде с Сашкой. Завтра людей будет море, говорят. Одноклассники придут. Мне с дядькой ещё поговорить надо. Надо, Зосечка. Нет, не могу есть. Совершенно не могу. Потом, Зосечка. Потом. Иди к Томе, боюсь я. Погоди. Устала? Да я понимаю. Держись. Георгий Владимирович, Георгий, есть ещё минутка?

…Да как же так, Георгий? Сколько его не было? А искать когда начали? Соседка, да. Подождите, так это же – вот там? За углом? Господи, в десять утра. Драка? Почему драка? Он всегда за девушек заступался. Всегда. Не боялся. А. Георгий, а следователь что говорит? Ну да. В смысле – «и не скажет»? Не понял. Как – «все знают»?! Кто знает?! Не понял. Разве можно вот так – за пачку сигарет? Спрятали? Ну и что, что племянник прокурора! Если племянник, так убивать можно?! Да как же так, если люди видели? Так пойти, сказать, что же, совести у них нет совсем?! Что значит – «не скажут»?! Это же соседи, они же. И что? Почему? И к ним приходили. Кто приходил? И что же теперь будет? Как – «уезжать хотите»? Такой дом, такой сад, вы что? Чёрт. Боже, что я говорю? Что я говорю, Господи?! Им и без меня невыносимо. Да как же, как же, Кирилл?! Давыдыч!

…Удивительно. Этот забор он выложил с покойным отцом. Хорошо сделали. Ровно, по отвесу. Видно, батя у него хороший каменщик был. А вот по шву. «К-58». Это же сколько ему было? Тринадцать. Нацарапал сам. На века. Новые люди придут в дом, а на заборе останется «К-58» – нацарапанная тринадцатилетним мальчишкой дата. Как же так? Люди рождаются и умирают, только вот как же – не по сроку же. Зося? Нет, не плачу. Просто смотрю. Видишь, Кирилла рука? Сейчас, посвечу. Глаза б не видели, да. Скоро стемнеет уже совсем. На сигарету. Спасибо, что ты со мной полетела. Смотри, какие здесь звёзды. Почти как у тебя в Киеве. Да, у нас. У нас, конечно. Извини. Да, бесконечный день. И завтра будет бесконечный день. И не спрятаться. Хорошо, что мы вместе. Ты завтра Томку страхуй. Как она? Ясно. Ну что, пошли? Как же звёздно здесь…

8

Это только кажется, что у смерти одно лицо. У смерти тысяча лиц. Неисчислимо. Тысяча запахов у смерти. Тысячи. Каждую секунду. Всё время меняется. Другое облако за окном – другое лицо у покойника. Другая память бьёт под дых. Всегда не вовремя. Ты же живой, ты смотришь на мёртвого – с потаённым любопытством и ужасом – он же уже Там. Что там, как там? Он выключился, как лампочка, или что-то видит? Тебя видит?

Страшно.

Страшно сиротам. Сиротка получил по хребту палкой судьбы, сиротка в глаза родственникам заглядывает. Плохо, если родня лишь по названию. Горче желчи нелюбовь озлобленных людей, срывающихся на сироте. Хорошо, если родня своя, родная родня, родня по душе. Если слезами обмывает испуганное дитя, к себе принимает в душу. Тогда за гробом идти попроще – тётя за руку держит, смотрит, чтобы не упал. Уже легче. Бабушки подходят, по голове гладят. Руки сморщенные, трясутся, плачут, губы дрожат. Губы уже такие слабые, вялые, в лобик целуют. Любят. Жить можно. Вон, в гробу лежит человек. Он похож на отца. Ты смотришь на него, пытаешься узнать, но еле узнаёшь. Лицо мертвеца меняется от знания того, что живым не дано постичь. Отрешённое, расплюснутое лицо с растянутыми губами, обвисшими щеками и лбом. Сердцем узнаёшь, а глазами нет, душой – нет. Душа не чувствует души в гробу. Не там уже душа. Смотри, может, она рядом? Может, отец твой – рядом стоит? Как всегда, в тебя всматривается, какой ты? Озираешься? То-то.

Страшно родителям. Хуже нет готовить гробик – такой маленький, такой прелестный, цветочками украшенный, самым беленьким полотенчиком выложенный. Ведь у деток самый красивый гроб – неважно, сколько детям лет. Родители для детей гробы наряжают, как из души куски вырывают – сколько можно лучшего. Лежит твоё дитя, да сам бы лёг вместо него. Лишь бы поднять. И пяточки. Пяточки в лицо бьют. Как смеялась. Как плакала. Как рисовала. И косичка в краску попала. А вот лежит. Маленькая. Такая уставшая. А ты живой. Куклой стоишь, губы съедаешь, тупеешь, седеешь, а дочка всё такая же – красивая. Лучше всех, лучше для тебя не будет. Ты жуёшь пепел сгорающих секунд, хочешь спрятаться, скрыться, заорать: «Нет! Не сейчас! Нет этого дня, это сон страшный. Господи, твоя сила и воля! За что?! За что, почему – так, а не иначе?! Не верю и поверить не могу! Больно же как!» Скрипит твоя жизнь на губах, песком сохнет кровь в жилах, как жить – неясно, смутно и пусто. Ты идёшь по улице,