вдруг, свое состояние… Что можно в этом случае, сделать! Я лично, например, поступил бы так: зафрахтовал бы несколько десятков пароходов, погрузил бы на них аэропланы и пробрался бы тайно мимо Норвегии к Кольскому полуострову. От Мурманского берега до Москвы сколько? Меньше полутора тысяч верст. Вот наши летчики сели бы в аппараты, налетели бы на Москву в тот день, когда там происходит съезд коммунистической партии, забросали бы Кремль бомбами и вернулись бы. А всех главных большевиков сразу, как не бывало. В один момент уничтожены. Не только верхушка, даже представители с мест.

– Это-то заманчиво, конечно. – недоверчиво заметил в ответ на слова торжествующего Николая Василевича, Петр Сергеевич. – Но только… Что потом? Потом-то, что будет?

– А потом – потом пусть сам народ решает, как поступить, – не на шутку рассердился Николай Васильевич. – Десанта, разумеется, мы дать не в состоянии, никто не согласится пропустить через свою территорию. Но разве моего плана мало? Что ж мы? Все до конца обязаны делать? Не только в рот положить, но разжевать тоже?

– Нет, Николай Васильевич, я этого совсем не одобряю, – испуганно проговорила Вера Степановна. – Разрушать Кремль… Уничтожать исторические ценности… Из-за каких-то разбойников. Господь с вами! Лучше уж пусть все произойдет как-нибудь иначе. При помощи красной армии, что ли. Или, вот, крестьянства, с которым переписывается Надежда Андреевна…

– Ну, что ж, – обидчиво усмехнулся Николай Васильевич. – Как угодно. Только имейте в виду, господа, что история у нас, русских, вообще какая-то юродивая. Если мы ей не поможем, она такой фортель выкинет, что рады не будете. Вот, вы, Петр Сергеевич, мечтаете о Бонапарте. Ну, а если Бонапартом Троцкий сделается? Воспользуется удобным моментом, высадится возле Одессы и провозгласит себя императором. Признаете вы его или нет?

– Троцкого? Что он говорит! – всплеснула руками Печенкина.

– Троцкого, конечно, не признаю, – хмуро ответил Петр Сергеевич. – Но кого-нибудь другого…

– А Ройзенмана?

– Ройзенмана тоже… Но Ворошилова, например…

– А Керенского?

– Что ж… В крайнем случае… Если Керенский добьется…

– Керенского? Вы согласны Керенского?

– Господа! Он с ума сошел!

– Пусть тогда лучше Буденный!

– Буденный? Извините… Крестьянство, которое мне пишет, говорит, что…

– Погодите, Надежда Андреевна! Дайте кончить!

– Боже мой, Боже мой! – разочарованно вздохнула Вера Степановна, когда общий шум кончился, и каждый остался при своем мнении. – Вижу я, что не скоро все-таки мы в Россию поедем. Даже, если свергнут большевиков, и то необходимо подумать, можно ли возвращаться. Во всяком случае, я всегда благодарю Создателя, что у меня, кроме родины, свой мезон де кутюр[198] есть. Россия Россией, конечно… Но кутюр всегда может понадобиться.

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 29 октября 1929, № 1610, с. 3.

Хозяйство кошкарева

У нас принято сейчас считать, что самым глубоким провидцем нынешнего большевизма был Ф. М. Достоевский.

Его «Бесы» в настоящее время сделались чуть ли не настольной книгой для каждого радикального интеллигента, который хочет тряхнуть стариной и с любовью помянуть зарю своей политической юности и полдень своей общественной деятельности.

Однако, превознося Достоевского, было бы несправедливо забывать о другом, не менее гениальном писателе.

Предсказавшем то же кое-что, пожалуй, даже подробнее, чем автор «Бесов».

Правда, у этого писателя по адресу революционно-настроенной интеллигенции, сказано очень мало. Приналегал он больше на помещиков да на администрацию. Доходил в своем пессимизме даже до взглядов Собакевича: один только хороший человек в городе – прокурор, да и тот свинья.

Однако, как верно подметил этот мрачный талант будущее устройство советской России!

Если Достоевский выявил, главным образом, психологический момент большевизма, то Гоголь блестяще предугадал административную сторону.

Достоевский предсказал внутреннюю сущность советской власти, Гоголь же всю внешнюю организацию.

И при том, как точно!

«У полковника Кошкарева, – провиденциально говорит он в „Мертвых душах“, – все было необыкновенно. Постройки, перестройки, кучи известки, кирпича и бревен по всем улицам. Выстроены были дома, в роде присутственных мест. На одном было написано золотыми буквами: „Депо земледельческих орудий“. На другом „Главная счетная экспедиция“. На третьем „Комитет сельских дел“, „Школа нормального просвещения крестьян“»…

И везде пусто.

«Кошкарев – продолжает дальше автор, – боролся с невежеством мужика тем, что старался одеть его в немецкие штаны… Писарь, управитель и бухгалтер должны были у него получать университетское образование… Крестьянин должен был быть воспитан так, чтобы, идя за плугом, мог читать в то же время книгу о громоотводах».

И никто, конечно, ничего не делал. И никто ничего не читал.

А делопроизводство, чтобы имение процветало, налажено было у Кошкарева следующим образом. «Всякое желание, в письменной форме, направляется в комиссию всяких прошений. Из комиссии всяких прошений – в комитет сельских дел. Из комитета сельских дел – к главноуправляющему. От главноуправляющего – в комиссию построений. Из комиссии построений – в комиссию наблюдения…»

Если же ко всей этой картине прибавить еще указания автора, будто у Кошкарева для хозяйственных справок, с одной стороны, была книга «Предуготовительное вступление к теории мышления в их общности, совокупности и в применении к уразумению органических начал общества обоюдного раздвоения общественной производительности», а, с другой стороны, председателем комиссии прошений являлся бывший камердинер, то аналогия с современным советским аппаратом получается изумительная. Все до мельчайших деталей предсказано!

И председатель Тимошка. И комитеты. И строительство. И громоотводы за плугом.

Правда, мне могут возразить, что хозяйственный аппарат у большевиков налаживал вовсе не полковник Кошкарев, а не имеющие чина пролетарские вожди.

Но разве дело в чине?

Кошкарев, разумеется, во время революции успел приобрести псевдоним. Скрыл свое прошлое. Стал усердным спецом. Единственным помещиком, оказавшимся полезным советам.

И, вот, опытная рука его теперь видна всюду. В совнархозе. В профсоюзе. В пятилетке. В рекостроях.

Это он, как легко догадаться, составляет советам обстоятельные анкеты о петухах, посылает для учета в Москву возы с убитыми тараканами, обсеменяет поля с аэропланов, продает мужичкам немецкие штаны по особым прошениям через комиссию наблюдения за построениями.

И не просто так, здорово живешь, нет!

Всегда по руководству. Строго научно. Заменив только старое «Предуготовительное вступление к уразумению органических начал общества обоюдного раздвоения общественной производительности» – «Капиталом» Маркса.

Ну, разве, не удивительный провидец Гоголь?

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 27 октября 1929, № 1608, с. 3.

Праздничный привет

Вот, слава Богу, уже и двенадцатая годовщина советов наступила.

Как время быстро бежит!

Давно ли мы, интеллигенты, гордо расхаживали по Петербургу с красными бантами, радостно лобызались при встрече, поздравляя друг друга с новой эпохой, с новой эрой?

А, между тем, сколько воды утекло! В Неве… В Москве-реке… В реках вавилонских… И даже в эмигрантских речах. На собраниях.

Ну, что же… Видно, не суждено было нам, буржуям, испытать длительной радости после победы. Заплатили за миг счастья чем могли, с не обсохшими от поцелуев губами бежали. Кто куда.

И передали завоеванные блага мужичкам и рабочим.

В самом начале, помню, глодало мою душу нехорошее завистливое чувство к пролетариату.

Досадно было смотреть на вдохновенные лица рабочих,