в ухо, пытаясь меня ободрить, а потом, поняв, что это невозможно, забралась обратно. Мы снова ехали – Аадхья и Лизель вели по очереди, – пока дорога не стала слишком знакомой, и я уже не могла не обращать на нее внимания. Мы остановились на парковке у коммуны, и там в темноте, освещенная лучами наших фар, стояла мама.

Мы едва успели затормозить, когда она бросилась вперед и буквально вытащила меня из машины. Дрожа всем телом, она сжала мое лицо ладонями и принялась ощупывать мои руки, как будто не верила, что это я, целая и невредимая. Аадхья и Лизель заговорили наперебой – я была не в состоянии ворочать языком, – но, прежде чем они успели что-то толком объяснить, вышел Орион.

Он сидел тихо и неподвижно все то время, пока мы ехали; он не пил воду, которую мы ему предлагали, не прикасался к еде. Он не вырвался из фургона эффектно, как лев из клетки, ничего подобного. Орион просто вышел кратчайшим путем, то есть разорвал одну из стенок фургона по шву и протиснулся в щель. Мама издала сдавленный стон ужаса и отвращения, и я в отчаянии уцепилась за нее, чтобы не дать ей ничего сказать – я бы этого не вынесла.

– Это не он! – воскликнула я. – Это не Орион! Он не виноват!

Я пыталась объяснить, что он оказался в ловушке вместе с тысячами злыдней, и что она должна ему помочь.

Мама не дала мне договорить.

– Кто это сделал? – спросила она шепотом, и я уже собиралась сказать ей, что во всем виновато Терпение, но вместо этого сказала:

– Его мать, Офелия Лейк. – Остальные слова комом застряли у меня в горле. Как только я произнесла ее имя, я уже не сомневалась, что это правда, хотя и не понимала, что именно натворила Офелия.

Аадхья и Лизель остались в юрте, не пытаясь спорить; после утомительного путешествия обе были поблекшие и зеленые. Я сама могла бы проспать неделю, но мама не желала ждать ни минуты, и я прониклась той же целеустремленностью. Она повела нас с Орионом прямо в лес, в темноту, прося луну осветить нам дорогу. Будь с нами зауряд, он решил бы, что это необыкновенно ясная ночь, что глаза у него привыкли к темноте и что лунный свет каким-то образом пробивается сквозь кроны деревьев.

Мама не всегда ходит в одно и то же место. Придя куда-нибудь, она прислушивается и не начинает работу, если лес не в настроении. Понятия не имею, как деревья и трава дают ей понять, что они не в духе, но они явно как-то это делают. Однако у мамы есть излюбленные места, куда она ходит довольно часто – и есть те, которые она приберегает для особых случаев. Самых тяжелых пациентов мама отводила подальше от коммуны, на круглую полянку, где десять лет назад во время бури рухнул старый дуб. Пустой ствол высится там до сих пор, и мама заставляет пациента стать внутри. Я ожидала, что она отведет туда и нас, и поначалу мы действительно двигались в ту сторону, а потом повернули, прошли мимо и углубились в лес. Примерно через полмили мы подошли к сплошной стене колючек, преградившей путь. Мама остановилась перед зарослями, протянула руки и негромко произнесла одно-единственное слово: «Пожалуйста». Кусты со скрипом расступились и дали нам пройти.

После этого мы шли еще целый час. Никакой тропы не было, но мама неуклонно вела нас вперед, как будто знала, куда идет, хотя, насколько я могла судить, никто не ходил здесь лет десять, ни люди, ни животные. Раньше она никогда меня сюда не водила. Заросли медленно раздвигались на нашем пути и смыкались за спиной у Ориона. Он шагал последним. Нас окружал бледный свет маминого фонаря.

Но это было совсем не то что бродить по забытым местам, наполовину висящим в пустоте. Совсем наоборот – словно мы все глубже заходили в реальный мир, не терпящий никакой магии и неохотно, зажмурившись, позволяющий нам проскочить мимо.

Наконец мы выбрались на маленькую полянку, на которой виднелись остатки старого дома; деревянный верх сгнил, однако круглый каменный фундамент и нижняя часть стен уцелели. Дверная рама еще стояла – две большие каменные плиты вертикально и одна горизонтально. Крыша давно рухнула, и ее место заняла крона старого тиса. Две толстые ветки накрывали тенью развалины стен, а третья тянулась поперек двери, загораживая проход. Внутри было темно и ничего не видно. Я сразу поняла, что тот, кто тут жил, давным-давно умер. И это был кто-то вроде мамы. Могущественный маг, который провел здесь всю жизнь, помогая тем, кто к нему приходил, не стал пользоваться магией для себя, когда в дверь постучала смерть. Обитатель этой хижины не принял предложение анклава – возможно, еще до того, как оно было сделано. Я в этом не сомневалась – не зря наша юрта выглядела очень похоже.

– Прости, что обращаюсь к тебе, – сказала мама.

Не знаю, говорила ли она с древним тисом, или с хижиной, или с духом целительницы, которая жила здесь много лет назад. Наверное, со всеми сразу; это было место силы, великодушия, жизни, и их нельзя было разделить. Они существовали заодно. Целительница выстроила хижину и посадила тис; каменные стены и дерево хранили ее и тех, кто приходил в поисках исцеления. И они помнили ее по-прежнему, долго после того, как она покинула мир и ушла из человеческой памяти.

– Я не справлюсь одна. Помоги мне. Пожалуйста.

Мама повернулась и указала на Ориона, и все на поляне словно отстранилось от него, так же как она сама на парковке. Это было инстинктивное отвращение – ветки и листья отдернулись, тис замер, несмотря на ветер. Ничто не двигалось, и я ощущала общий глубинный отказ. Я бы закричала, но кричать было не на кого. Я поняла, чтó мама нашла здесь и каким образом соединилась с тем, что тут обитало, но сама этого сделать не могла. Если бы я наорала на тис, он бы не понял меня и даже не заметил бы. То, что находилось здесь, нельзя было запугать или взять силой. Какой-нибудь алчный идиот мог прийти сюда, высосать ману, оставить дерево умирать, а стены рушиться, но он не добился бы исцеления ни для себя, ни для других.

Но мама стояла и смотрела на тис, обратив к нему открытые ладони. Она сказала:

– Я знаю. Мне тоже страшно. Но он этого не хотел. Ему не дали выбора.

Снова наступила невыносимая тишина, а потом ветка,