— Сейчас мы такси не найдем, — вздохнул я.

— Дождь скоро кончится.

— Может быть. — Я посмотрел на небо. — Ты замерзла.

— Ты тоже.

Я достал ключ от номера:

— Пойдем со мной, обсохнем пока.

Мы заперлись в номере, и я включил свет. Нового коврика не появилось.

— Прими душ, согреешься, — предложил я.

Мириам кивнула и скрылась в ванной, а я сел на кровать, на которой спал две ночи назад. Смешались звуки дождя и воды в душе — как мои собственные ощущения счастья и подавленности. Снова зазвонил телефон. Питер. Надо было мне ему позвонить. Я подкорректировал объяснение: теперь я поехал в деревню с двумя испанскими девушками с заграждения, мы с блондинкой сошлись и я, видимо, там заночую. Он на это купится. Или нет? Я подумал о трупе в морге. Я больше ни в чем не был уверен. Закрылась дверь душа, и я положил телефон обратно в карман. Я не мог врать Питеру при Мириам — этого я просто-напросто не выдержу.

Мириам, завернувшись в белое полотенце, выскочила из ванной, быстро прошла ко второй кровати и, дрожа, забралась под простыню.

— Там резко горячая вода кончилась, — простонала она. — Прости.

— Все нормально. Раз уж я весь мокрый, пойду кое-что куплю. Ты чего-нибудь хочешь?

— Хочешь выйти и Питеру позвонить.

— И это тоже.

— Соври, — тихо сказала она.

— Зачем? Мы ведь ничего не сделали.

— Но ты соврешь. Просто говорю, что я не против.

Я вышел и спустился по лестнице. Остановился в подворотне и достал телефон. Набрал имя Питера и уже собирался нажать кнопку вызова, но вдруг сообразил: дождь барабанит так громко, что Питер его обязательно услышит, а неизвестно ведь, идет ли дождь в окрестностях Памплоны. Кроме того, это маловероятно: до поездки мы читали, что, хоть эти два города расположены близко, в это время года в Сан-Себастьяне выпадает в два раза больше осадков, чем в Памплоне.

Я бросил взгляд на площадь. Людей нет, но сквозь шум дождя я слышал, как хриплый голос поет «Mull of Kintyre»[18], если я не ошибаюсь. А там, по другую сторону, под маркизой закрытого магазина, стоял бренчавший на гитаре шотландец.

Перебежав площадь, я встал под той же самой маркизой. Он просиял и перестал играть.

— Патруль-ный, что хочешь послушать?

— Знаешь что-нибудь на испанском или баскском?

В ответ он тут же принялся горланить «La Bamba».

— Пой, пока я разговариваю, — сказал я.

Он кивнул. Я нажал кнопку вызова, и Питер взял трубку еще до второго гудка.

— Мартин! Я начал думать, что ты умер!

— Я думал, ты умер, — не удержался я.

Но он не отреагировал — вместо этого стал распинаться, как он волновался. В ответ я выложил свое объяснение.

— Я слышу, — сказал он. — Настоящий праздник, мне тебя почти не слышно.

Я замахал рукой шотландцу — тот, судя по всему, собирался закругляться, — чтобы пел дальше.

— Пожелай мне удачи, Питер, увидимся завтра!

— Не нужны тебе никакие пожелания удачи, паршивец.

Он хохотнул, но уже не так добродушно, как я привык.

— А ты должен вернуться к забегу с быками.

— Да.

— Обещаешь?

— Да.

Пауза. Вокруг капал дождь, и мне оставалось только надеяться, что эти звуки заглушила хриплая «La Bamba» шотландца.

— Ты влюбился, Мартин?

Я растерялся.

— Может быть. — Я сглотнул.

— Просто по голосу кажется, что влюбился.

— Правда?

— Да, теперь-то я знаю, как звучит голос влюбленного, — с тобой все так и есть.

Я сглотнул еще раз.

— До скорого, — сказал я.

— До скорого.

Я засунул купюру в десять евро под струну, торчавшую на колке гитары шотландца, и пошел по площади обратно.

— Что он сказал? — спросила Мириам, когда я вернулся в номер.

Одеяло она натянула до самого носа.

— Что, судя по голосу, я влюбился.

— В любом случае тебе, судя по виду, холодно. Иди обсушись.

Я пошел в ванную, разделся, взял последнее полотенце и понапрасну попытался растереться, чтобы мне стало потеплее. Стоя там, я увидел, как по стене возле унитаза ползет здоровенное насекомое. С виду пришибленное, оно двигалось неуверенно и волочило лапки. Я подошел поближе, чтобы, возможно, положить этому конец, и увидел, что лапки склеены, а за ними тянется тонкий след. Наклонившись, я заглянул за унитаз. Там, под трубой, куда сложно добраться половой тряпкой, осталась лужица чего-то засохшего. Я засунул туда палец, уже догадываясь, что это такое. Под черноватой пленочкой было что-то мокрое и вязкое. Я рассмотрел палец при свете. Сомнений не осталось: это кровь.

— Ты какой-то бледный, — сказала Мириам, когда я вошел в спальню с полотенцем, повязанным вокруг талии.

— Намазался кремом с фактором защиты пятьдесят.

Она мягко засмеялась. Приподняла одеяло:

— Иди погрейся.

Я залез и прижался к ней.

— Руки не распускай, — сказала она, повернулась на бок и уткнулась носом в ямку у моей шеи.

Она напоминала маленькую печку, от ее жара я покрылся мурашками сильнее, чем от холода.

Я лежал неподвижно, не смея пошевелиться из страха разрушить чары. Или очнуться ото сна. Такими были ощущения: это как оказаться во сне, наполовину чудесном, наполовину кошмарном. Кровь, коврик, труп в подвале морга. И еще кое-что.

— Эй, — заговорил я, — ты знала, что Питер сделал себе татуировку в тот день, когда забирал тебя из больницы?

— Нет. Что за татуировка?

— Он про нее ничего не сказал?

— Нет. А почему ты спрашиваешь?

— Не важно. А то, что меня зовут Кристофер, он тебе сказал?

— Нет. А тебя так зовут?

— Это мое второе имя.

— Правда? — Она засмеялась. — Да это просто невероятно.

— Да, — согласился я. — Невероятно.

Не знаю, вообразил ли я это, но она, казалось, прижалась ко мне чуть сильнее. И ни один из нас уже не мерз. Но я не пошевелился. И она тоже. Дождь снаружи перестал барабанить и мерно закапал. Был слышен хриплый печальный голос поющего шотландца, — должно быть, на улице он совсем один. А в песне, очевидно, было много куплетов.

— Я эту песню слышал, — сказал я. — Только не помню где.