большую любовь к Лидочке, даже мне было не постичь тех вершин рациональности и стоицизма, что достиг безалаберный Саня Акимов. Директор по маркетингу изображавший зад сказочного кентавра.

Озадаченный Жуков почесал голову и обошел нас стороной. Все было как-то не так в этом мире. Несправедливо, что ли. То, что этих счастливцев кормили четыре раза в день, а на полдник еще и давали кефир с булочкой как-то по-особенному раздражало его. На мгновение Ивану Алексеевичу стало жарко и даже показалось, что он видит толпу одетых в тряпье фигурантов, бодро убегающих от него. Ему хотелось грозно крикнуть: «Стоять!», хотелось выхватить отсутствующий пистолет. Сделать хотя бы что-нибудь. Но коридор был пуст, и он злился, шагая в столовую, откуда раздавались глухие звуки торжеств, посвященных юбилею горздравотдела. Где наряженный гусляром Вардан Хугетович, пучил оливковые глаза, силясь произнести: «Гой еси, добры молодцы». И где обиженная бабка Агаповна, ожидала звездного часа, скорчившись за декорациями.

«Болваны», — думал он, ощущая изжогу от тушеной капусты. — «И идиоты».

С этой мыслью Иван Алексеевич застрял в дверях. К праздникам, проходившим в нашем приюте скорби трудно было привыкнуть. Взять хотя бы учения огнеборцев, закончившиеся полетом уличного нужника и полным разгромом столовой. Тогда еще потерялась повариха Анна Ивановна и недельный запас продуктов. Повариха обнаружилась на следующий день, а недельный запас продуктов нет. Поговаривали, что был уничтожен беспощадным пламенем. Даже сейчас после ремонта столовая пованивала дымом и была в том растрепанном состоянии, в котором пребывают квартиры сразу же после ухода строителей. Так было заведено испокон веку, если в дурдоме праздник, то непременно сгорит столовая. Мы к этому уже давно привыкли, ибо в мире не было ничего постоянного, и мы здесь всего лишь гости, неведомая плесень, занесенная издалека. А вот Иван Алексеевич был поражен. И переминался в дверях, наблюдая представление.

— …добрый маладэц, э! — наконец выдавил сливовый праведник, потрясая гуслями, и вперед выскочил бойкий иванцаревич Антоша.

— Хороша на Руси медицина! — энергично кукарекнул он. И с ним согласились. И даже жидко похлопали, особенно усердствовал не знавший, куда деться от глупости происходящего Марк Моисеевич. Он наклонился к руководству, сидевшему в первом ряду, и тихо уточнил:

— Вчера поступил. Идет на поправку.

На это руководство милостиво кивнуло. Все мы шли на поправку, являясь чужими для одного мира, и своими для другого. И где была та грань, через которую все преступали? Где она была? Так далеко никто не думал, предпочитая довольствоваться тем, чем нас осыпала судьба.

— Этот у тебя ничего, Моисеевич, живенький. Вот первый какой-то не очень. С гуслями этот. Малахольный какой-то.

— Вылечим, — уверено заявил доктор Фридман. — не таких лечили.

— Возьмем, к примеру, друга моего! Конька Горбунка! — гаркнули со сцены.

Гражданин Горошко поправил шапочку и протиснулся мимо замершего соляным столпом Ивана Алексеевича в праздничную столовую.

— Болел ли ты, конь мой верный? — с фальшивым участием спросил иванцаревич Антоша и тут же был похоронен рухнувшей на него декорацией.

И может быть несколько преждевременно, но наступил судный день и казни египетские. Все десять разом. Дул горячий ветер. Демоны неслись на конях и звались они: Мор, Война и Голод. Обломки летели по столовой, сметая празднующих. Лампы весело грохали, порождая водопады ослепительных красивых осколков. Гости визжали, выставляя окна. А Марк Моисеевич ловко уворачиваясь от летевшего, отважно спасал растерянное руководство. Гнев богов, руководимый мстительной бабкой Агаповной плотно покрыл этот мир, не оставляя ни малого просвета, в который могло войти милосердие. Храбрый психиатр, растопырив полу белого халатика, прикрывал гостей от установившегося безумия. Его бесстрашному сердцу не хватало самой малости, для того чтобы войти в историю: наброшенной на голову тоги и спокойного голоса «А теперь убивайте».

В довершении всего — один из раскаленных прожекторов, укрепленных над сценой, рухнул на покрытую фольгой голову Германа Сергеевича, обжигая ее сквозь эту хилую защиту. Неистовый карбонарий взвыл на высокой ноте и, расшвыривая ополоумевших работников здравотдела как кегли, заметался по помещению, волоча за собой ничего не понимающего Саню. Он был четвертым всадником. Тем самым, что нес опустошение и смятение.

Тьма вступила в полную силу, не различая правого и виноватого. Цезарь, даже Цезарь не видел такого, при осаде Алессии. Те далекие героические дела это просто фантики по сравнению с тем, что творилось сейчас. Пыль стояла столбом, затекая в ноздри, вызывая негасимые приступы чихания. Занявшийся веселым чертом бордовый занавес пылал, осыпая искрами, плюясь дымом. Мир окончательно сорвало с петель, и теперь он вертелся ужаленной собакой.

В эпицентре разрушений, потеряно стоял Иван Алексеевич Жуков. Силы мрака щадили его, он смотрел на весь этот кошмар. И будь у него в руках кифара, то мне думается, оперуполномоченный трепетно тронул бы ее струны и запел. Как пел когда-то тот рыжий, глядевший на пожар Рима. Запел что-нибудь героическое и тоскливое, морковное по своей сути. Глядя на общий разгром, он почему-то представлял себе ненавистную тещу Валерию Валентиновну, жарившую на кухне рагу из свеклы.

— Садитесь обедать, Иван, — строго говорила она, угрожающе выставив деревянную лопаточку, с которой капало подсолнечное масло. И Жукову сильно захотелось вчерашних котлет с макаронами

Общий хаос и беспорядок остановил Веня Чуров, до сего момента скромно сидевший в углу.

— Замолчите!!! — перекрывая шум и ругательства, крикнул изобретатель нейтронной дыры.

— Замолчите!!! — громко повторил маленький головастый человечек с тяжелыми глазами. Это слово было первым, что я услышал от него за четыре года. Обычно он изъяснялся жестами и междометиями.

Свет сошел на нас, будто сказанное и было тем, что он ожидал. Злое девятое марта, длившееся два дня неожиданно завершилось, провалившись в тартарары. И установился покой. Тени растаяли, а волны сомкнулись так, как будто ничего и не было. Метавшегося по помещению кентавра Германа Сергеевича вытолкнули за дверь, где он, подвывая, скрылся в палате. Оторвавшийся Саня стоял в останках Конька Горбунка, радостно рассматривая разгром. Все замерли, тяжело дыша и отплевываясь от пыли. Прохор с Арнольдом тушили занавес, покрывая его грудами неопрятной пены. И никто, никто не заметил довольную бабку Агаповну, умиротворенно семенившую среди всего этого царства хаоса и безумия. Добрая бабушка хихикала, напоминая таракана, волокущего хлебную крошку за плинтус.

«Вот тебе Иван царевич, пушистик!»- торжествовала она.

Треск и шум погасли. Охавшие здравотдельцы выбирались из завалов,