– Саша, почему ты заговорил об этом сейчас? – спросила мать.

– Хочу разгадать тайну людских поступков. Скажи, Христа ради, зачем ты идешь в собес унижаться из-за этой грошовой прибавки? Которую, кстати говоря, тебе никто и не собирается давать! Зачем? Чтобы досужие сплетники говорили, а щелкоперы писали, что олигарх Серебровский не кормит свою мать? Почему ты ездишь на трамвае в собес, когда по телефонному звонку к тебе мчится лимузин? Объясни мне, почему ты в одиночку, как партизанка Лиза Чайкина, ходишь на конспиративную встречу с вооруженным бандитом, когда тебя должен охранять генерал милиции Сафонов?

– Опомнись, Саша, – тихо сказала мать. – Этот бандит целую жизнь тебе был как брат… И вообще, от кого меня надо охранять?

– Мама, опомниться надо тебе! Вернись в реальную жизнь! Кот мне давным-давно не брат и не друг! Жизнь сделала нас врагами! Он хочет убить меня!

– Господи, Саша, что же ты сделал, что Кот хочет убить тебя? – всплеснула руками мать.

И я вдруг ощутил острое, мучительное чувство, почти забытое, давным-давно не испытанное – жуткую обиду!

Меня можно попробовать оскорбить. Довольно легко разозлить. Наверняка возможно разъярить. Но уже незапамятно давно никому не удавалось меня обидеть. Ведь обида – это саднящий струп на живой раненой душе, а я не живу с людьми, чьи слова могут достать меня до сердца.

Матери это удалось. С пугающей меня отчужденностью я опустошенно-холодно почувствовал, что не люблю ее. То есть, наверное, люблю все-таки, жалею, сочувствую. Но никак не могу освоить, что эта старая бестолковая женщина – моя мать, мое родоначалие, исток моей жизни.

Со злым смешком сказал:

– Серега, обрати внимание, что у моей мамы и вопрос не возникает, кто из нас виноват! Безусловно, это я отчубайсил нечто такое, за что меня стоит убить! Пророкам в отечестве своем презумпция невиновности не положена!

– Саша, сыночек, остановись, – с отчаянием говорила мать. – Что происходит с тобой? Ты не видишь себя со стороны…

– Оч интересно! Поведай, пожалуйста. – Я уселся верхом на стул, с интересом смотрел на нее, в общем-то чужую старую женщину, измученную вдовством, склерозом и принципами.

– А что же мне сказать тебе, чтобы ты услышал меня? Ты как будто в ледяном панцире… У тебя – наваждение…

Она подошла к книжному шкафу, открыла створку, раздвинула на полке тома и достала из-за них старую кожаную сумку. Щелкнул никелированный замок, и мать вынула из сумки толстенную пачку стодолларовых купюр, перевязанную бечевкой.

– Вот деньги, которые привозит твоя милая любезная Наденька… Я не взяла отсюда ни одной бумажки…

Долгая тишина. Я сидел, твердо упершись локтями в стол, обхватив ладонями голову, я мял ее руками, как хохол арбуз на базаре, – проверял зрелость мыслей.

– Интересно знать, а почему ты не взяла отсюда ни одной бумажки?

– Мне не нужно. У меня почти нет трат. Мне хватает пенсии. А последнее время твой охранник привозит продукты – он сказал, что ты купил себе колхоз. Это правда?

– Правда…

– Господи, помилуй! Выходит, ты теперь помещик?

– Выходит, что так…

– Светопреставление какое-то! Мы с папой мечтали воспитать из тебя интеллектуала, ученого. Я была уверена, что ты станешь настоящим русским интеллигентом… – Мать говорила медленно, как во сне.

– А стал помещиком Михал Семенычем Собакевичем – торгую мертвыми душами. – Я развел руками. – Ну что поделать, не повезло – ребенок у вас получился некачественный. Интеллигентом в первом поколении у нас будет твой внук Ванька… Так что с деньгами? Ты их копишь?

– Нет, они мне вряд ли понадобятся. Просто они лежат у меня…

– Зачем?

– На черный день…

– Чей? – безнадежно допытывался я. – Мой? Твой? Державы?

– Не мучай меня, Саша. Мне очень больно говорить, я не хотела – ты меня сам вынуждаешь. Но все равно тебе этого, кроме меня, никто не скажет.

– Отчего же?

– Я с ужасом думаю об этом – тебя больше никто не любит. А только боятся. – У нее текли по лицу слезы.

– Что ж, неплохо поговорили, искренне, по-семейному, – сказал я, кусая губу.

Серега подошел к ней, обнял за плечи:

– Успокойтесь, Нина Степановна, успокойтесь…

Я встал, надо собираться, дела не ждут. Не о чем говорить.

Мать за спиной устало жаловалась, делилась, бормотала:

– По ночам я не сплю и все время думаю о тебе, Саша… О том, как ты живешь, что ты делаешь, что ты чувствуешь… Я пытаюсь представить твой мир, я хочу понять жизнь моего единственного, любимого мальчика… Я вижу тебя по телевизору, я читаю о тебе в газетах… У тебя такая власть, что ты стал сам себе Мефистофель – ты можешь выполнить любое свое желание. Только вот душа твоя, никем не востребованная, ничем в делах не полезная, отмерла, как ненужный человеку хвост…

Невыразимо прекрасные, элегантно-нарядные, беззаботно-доброжелательные, как зарубежные гости нашей красавицы столицы – настоящей витрины одной шестой свободного мира под названием «Независимая Демократическая Россия», гуляли мы с Лорой, взявшись под ручку, по Новому Арбату.

– Мы с тобой, подруга дорогая, так великолепны, что прохожие оглядываются с завистью нам вслед и горько думают – ось, идуть иностранцы, мать их етти! – поделился я с Лорой своими впечатлениями интуриста.

– Это они только про тебя так думают, – сказала Лора. – А мне, бедной замарашке, сочувствуют…

Нет, все-таки что там ни говори, клеветники беспардонно клевещут на нашу жизнь, которая якобы пришла на край. Люди живут содержательно и со вкусом, мне даже кажется, что им все нравится. По тротуарам снуют вполне пригодные для радостей жизни разнообразные бабенки, а по дороге, как татарская конница, лавой течет тьма иномарок. Пацаны с очевидным удовольствием жрут «сникерсы», девки с неприличным сладострастием публично обгладывают бананы, интеллигентные юноши бегут с цветами в руках, а деловики – с сотовыми телефонами. Чумазые толстомордые цыганята неискренними голосами весело просят на хлеб. И беременные шкицы гордо несут перед собой круглые животики. И молодые маманьки катят в колясочках свои ненаглядные чада.

Могу заложиться на что угодно – здесь даже солнце восходит каждый день! Идут прозрачные голубые дожди, и подпирают небо огромные разноцветные радуги. И ветры несут сладкий запах бензиновой гари и горьковатый аромат тополиной листвы.

Смеются, трахаются, выпивают, горюют, воруют, ликуют. Кто-то, наверное, даже работает. Живут.

Эй, пиплы! Возьмите меня к себе…

– По-моему, пришли, – сказала Лора, показывая на вывеску рядом с внушительным подъездом – «Москва – Уорлд тревэл». Она пригладила мой невыразимо великолепный блондинистый парик, сдвинула у меня на носу мерцающие окуляры солнечных очков и сказала озабоченно: – Галстук все-таки надо было потемнее…