принялась смывать со стола грязь, думая с мрачным юмором о моей судьбе – убирать грязь и беспорядок, оставленные другими.

В какой-то момент мне стало ясно, что я должна, в какой-то мере, взять на себя ответственность за ту гадость, какой оказались мои отношения, и за те последствия, которые из них вышли. Я понимала, что, отчасти, это была и моя вина, что я могла проявить большую бдительность. Вообще, как могло получиться, что я стала последней, кто узнал правду? Эти мысли страшно омрачали мою жизнь, и что еще хуже, я дала им волю. Я решила прекратить отуплять себя лекарствами, растягивая ими свое «горе» или как еще можно назвать то, что я испытывала, завязать с антидепрессантами и снотворными и самой выйти из ситуации. Я вспомнила, что говорил по этому поводу Уинстон Черчилль: «Если вы вошли в ад, то идите по нему до конца». Я решила, что терять мне нечего, и хуже не будет. «Прощай, прозак. Жизнь продолжается».

Однажды утром я открыла холодильник и обнаружила ошибку, которую, видимо, сама же и сделала, оформляя документы на похороны ребенка. Мне предстояло организовать похороны ребенка в возрасте двух с половиной лет. Этого не могло быть: вероятно, они имели в виду два с половиной месяца. Раскрыв молнию мешка, я была поражена красотой этого мальчика. Над мраморно-белым лбов вились светлые кудри. Он был похож на ангела Боттичелли. Длинные темные ресницы, как будто целовали пухлые щечки. Мне и самой захотелось поцеловать эти щечки. Меня охватила невыносимая грусть от вида этого херувима, по неизвестной причине покинутого после смерти и предоставленного заботам чужого человека – меня – ответственного за его «утилизацию». Я расплакалась, и рыдания эхом отдаваясь от стен помещения и дверей холодильников, неузнаваемыми достигали моих ушей.

– Нечего плакать, ты пришла сюда работать! – прикрикнула я на себя. Я слышала эти слова, одновременно подняв тельце ребенка. Слезы падали на его лобик, оставляя маленькие, синеватые круги.

Думаю, я плакала по сотне причин. Я прижимала к себе холодное тельца, согревая его своим объятием и плакала, думая, где находятся родители этого ангелочка, почему они не занимаются его погребением. Я оплакивала того ребенка, которого детский патологоанатом, женщина, бросила на весы так, словно взвешивала рыбу в лавке. Я оплакивала всех детей, вскрытых мной за последние несколько лет. Я оплакивала того ребенка, которого не смогла сохранить и уберечь – моего ребенка.

Когда работаешь с мертвыми, ты не можешь плакать над каждым из них – в этом случае, ты просто не сможешь ничего делать. Это защитный механизм, и он прекрасно работает до какого-то определенного момента, когда он говорит тебе: «Ладно, теперь можешь поплакать, а потом возвращайся».

И вот такой момент наступил. Я была просто разбита вдребезги.

Я оплакивала всех умерших, с какими мне пришлось работать, я плакала вместе с их родственниками и друзьями. Думаю, что я плакала и из сочувствия к себе: за долгие дни на работе, за ранний приход в морг, чтобы успеть покончить с бумажной работой до того, как начнут звонить факсы и телефоны, и наш пандемониум снова начнет работать на полных оборотах. Я плакала из-за одиноких вечеров в Лондоне, который мне только предстояло постичь. Я плакала, потому что меня не поддержали девушки, с которыми я работала, и которых считала подругами. Они сохранили дружеские отношения с человеком, который причинил мне столько боли и испортил мое здоровье. Я плакала, потому что бросила пить лекарства, и меня впервые за много времени захлестнула волна сильных чувств и эмоций. Да кто знает, отчего я плакала? Наверное, так было надо.

Я плакала до тех пор, пока у меня не иссякли слезы. Потом я вытерла глаза рукавом халата и положила ангелочка, обнимавшего плюшевого мишку, обратно в холодильник, прикрыв ему личико и закрыв молнию, чтобы холод не обжег щечки. Это было немного – всего лишь жест сочувствия и сострадания. Потом – как это делаем все мы – я вернулась к своим повседневным обязанностям.

В тот момент я еще не знала, что скоро все в моей жизни изменится к лучшему; что следующие годы моей профессиональной карьеры я проведу среди заспиртованных фрагментов тел в Патологоанатомическом музее, но, чувствуя себя, при этом абсолютно цельной. Это даже не входило в мои «карьерные» планы. Но у кого-то или чего-то были планы относительно меня, и это дало мне возможность посмотреть на смерть под другим углом зрения и изучить ее еще глубже.

Очень многое можно было узнать, изучая фрагментированные тела, сохранявшиеся сотню или пару сотен лет, потому что методы их консервации разительно отличались от методов, которые приходилось применять мне на аутопсиях и при отправлении образцов на гистологическое исследование. Методы консервации, применявшиеся в музее Барта, были старыми и бесконечно разнообразными, а это означало, что я смогу сосредоточиться больше на истории вскрытий и сохранения трупов, нежели на изучении последних инструкций, изданных управлением по человеческим тканям.

Я тогда не знала, что мне придется поработать и анатомом в одном из учебных кампусов. Анатомирование или препарирование отличается от рассечения при вскрытии. Анатомированием занимаются студенты-медики – это часть их медицинского образования. На уроках анатомии они открывают для себя прежде неизвестное им строение человеческого тела. Анатомирование – это вскрытие трупа или его части, выполняемое квалифицированным анатомом для того, чтобы показать студентам анатомические образования человеческого тела. В большинстве моргов есть специальные помещения для препарирования трупов. Этим занимаются студенты, которые сами препарируют трупы. Анатомировать можно любую часть человеческого тела – сердечно-легочную систему, голову и шею, конечности. Эти невероятно правдивые «скульптуры» забальзамированных трупов позволяют разобраться в слоях мышц, сухожилий, фасций, сосудов и многого, многого другого. Эти фрагменты и трупы могут храниться в формалине неопределенно долгое время и служить учебными пособиями для многих поколений студентов. Труп не обязательно должен быть целым, чтобы на нем могли учиться врачи всех специальностей, в особенности же будущие хирурги. Еще интереснее то, что после многих лет анатомирования бальзамированных трупов, которые своим серым цветом и консистенцией напоминают переваренного тунца, мне довелось увидеть новые методы «мягкой фиксации» учебных трупов. Один из этих методов называют методом Тиля по имени австрийского анатома Вальтера Тиля. Момент истины, когда он мог бы, вслед за Архимедом воскликнуть «Эврика!», случился, когда он зашел в мясной магазин и заметил, что сыровяленая ветчина сохраняется в гораздо лучшем виде, чем бальзамированная плоть трупов в институте анатомии в Граце, где в то время работал Тиль. Много лет