– Спасибо, с удовольствием перекушу.

Антон присаживается с ними на бревно возле огня. Вертел пристроен между двух больших камней; Пол высвобождает его и вертит в руках, чтобы кролик остыл. Когда жир уже не шипит и не брызгается, Ал отрывает лопатку осторожно и протягивает вертел Полу, чтобы тот сделал то же самое. Потом черед Антона; он берет бедро, все еще такое горячее, что обжигает пальцы, но пахнущее, как первая пища в Эдеме. Мясо вкусное даже без специй, приправленное лишь ароматами леса и луга. Когда они съели кролика подчистую и облизали жир с пальцев, мальчики тыкают отломанными ветками в янтарные угли и выкатывают из золы картофелины. Антон тоже находит себе палку. Он вместе с сыновьями стряхивает золу и помогает им вылавливать ворованную картошку, которую они оставляют на голом камне остывать. Он разрезает картофелины карманным ножом. Когда пар уже не идет, он есть вместе со своими мальчиками, все грехи прощены и забыты. После этого они ломают свои палки на куски и кидают их в тлеющий огонь. Они разговаривают о рогатках и охоте, о рыбалке на речке. Они разговаривают о грузовиках и горных тропах, о любви и щедрости – о вещах, которые нравятся мальчишкам, которые нравятся мужчинам – пока солнце не оказывается на самом горизонте.

Когда ночная прохлада опускается на мир, Антон неохотно поднимается. Он разгибает затекшую спину. Как он ощущает холод теперь. Становится поздно; Элизабет будет спрашивать, что его так задержало.

Он говорит:

– Вам надо будет научить меня охотиться. Освежить мои навыки. Вы теперь знаете об этом больше, чем я.

– Стало быть, мы прощены за картошку?

– Вам, пожалуй, не мешало бы покаяться отцу Эмилю и святой деве Марии, так, на всякий случай. Но я думаю, Бог закроет на это глаза. В конце концов, у вас были добрые намерения. Вы помогаете маме и сестре.

Пол сразу говорит:

– А ты нас прощаешь?

От яркой вспышки обожания у него на миг перехватывает дыхание и подскакивает сердце. Мальчики хотят его прощения, а не Божьего. Одобрение отца теперь значит для них больше, чем религиозный абсолют. Антон кладет руки на макушки мальчиков. Неожиданная волна тепла парализует его, но прикосновение говорит красноречивее слов.

21

Сумерки быстро приближаются. Торопливо шагая по городу, Антон минует пекарню. Она закрыта на ночь, черные ставни на окнах захлопнуты, а на стекле входной двери опущена тонировка. Но кованый железный стол и пара незатейливых стульев по-прежнему стоят снаружи. Он вспоминает тот раз, когда увидел Элизабет впервые. Вспоминает, как она держала в руке чашку и смотрела на него, не делая ни глотка, усталым, изучающим взглядом. Вспомнилось ему и то, как она нахмурила лоб, когда взяла газету и прочитала свое собственное объявление. Кто бы мог подумать в тот день, что он влюбится в эту женщину в синем платье, женщину, которая так и не сделала ни глотка чая, пока тот не остыл.

Он останавливается возле железного столика и кладет руку на его ржавую поверхность, как если бы на ней лежало лекарство от его смущения. Собственные мысли сбивают его с толку. Откуда вдруг этот комок в горле, это подскакивающее сердце в груди. Неужели он все-таки любит Элизабет? И как это странно, когда муж должен задаваться вопросом, любит ли он свою жену! Если бы он был менее терпеливым и преданным Богу, в пору было бы пригрозить кулаком Небесам за то, что привели его сюда, в это странное место. Но он решительно настроен все преодолеть, продолжать, даже при том, что в его груди под сердцем разливается сладкая опустошающая боль от осознания того, что он любит ее – или думает, что любит, – в то время как она не чувствует к нему привязанности. Они обменивались лишь несколькими чинными поцелуями, быстрыми прикосновениями, не более того. С чего бы ему из-за этого страдать? Все согласуется с их договоренностью, той сделкой, которую он легкомысленно предложил более года назад, за этим холодным столом. Тогда он еще был монахом – в душе, если не на деле – и не желал ничего иного чем то, что она готова была предложить. Но сейчас он стал чем-то бóльшим. Мужем Элизабет.

– Герр Штарцман.

Голос окликает Антона, вытаскивая его из раздумий. Он отворачивается от столика пекарни, быстро, тяжело сглатывая, как будто есть причина чувствовать себя виноватым.

Это Бруно Франке – Мебельщик. Мужчина поднимает властную руку в знак приветствия, или приказа? Стой, где стоишь.

Мебельщик направляется к нему, поднимая пыль с опустевшей дороги. Антон хватается за лацканы плаща, сопротивляясь желанию юркнуть вниз, спрятаться в своем пальто от этого человека. Дурацкая мысль: высокий худощавый Антон ни от кого не может спрятаться. Вместо этого он заставляет себя отцепить руки от пальто. Он машет Франке в ответ, одаривая его своей самой обезоруживающей улыбкой. А про себя, пока Франке ковыляет через дорогу, Антон думает: «Ты, свинья, тебе повезло, что я – инструмент Красного оркестра, повезло, что я не могу рисковать и врезать тебе как следует за все, через что ты заставил пройти Элизабет – и всех других женщин города».

Когда Мебельщик подходит к Антону, то складывает руки на груди и удовлетворенно улыбается – кот, держащий мышь под своей лапой.

– Я хотел поговорить с вами, – начинает он.

Антон опускает руку в карман. Он уже переправил сегодняшнюю записку в Кирххайм. Если Мебельщик набросится на него и сумеет его побороть, он все равно не найдет в кармане Антона ничего, кроме письма Аниты, перочинного ножичка и трубки. И четок, конечно. Его пальцы сперва останавливаются на рядах бусинок, но быстро отпускают их и перемещаются на нож. Ручка из черепашьего панциря прохладная и гладкая, она придает уверенности, хоть и мала. Достать ли ему сразу его скромное оружие или спрятать в ладони? Нет, для этого нет причины – еще нет. Вместо этого, Антон вытаскивает из кармана трубку. Он переворачивает ее чашечку и вытряхивает ее, постукивая, хотя она чистая, выпасть нечему. Он снова обезоруживающе улыбается Мебельщику, уверенный, что настал его последний миг.

– Приятный вечер, – замечает Антон, как будто в мире все в порядке.

Он берет трубку в зубы, просто чтобы что-то делать. Он не набивает ее и не прикуривает, ему кажется неразумным занимать обе руки, ослабить оборону в присутствии этого человека. Но за что-то ему нужно уцепиться – за что-то помимо лица Мебельщика.

Мебельщик не отвечает приветствием. Он говорит резко, как будто предъявляет нерадивому клиенту неоплаченный счет:

– Теперь,