нужно придумать, как это сделать – сделать так, чтобы потом Антону не пришлось глотать дым, смотря вслед серому автобусу, в который погрузили Элизабет и детей.

22

Следующим утром Антон просыпается рано, задолго до того, как солнце окрепнет настолько, чтобы пропитать края шерстяных занавесок. Семья еще спит. В темноте, тихий, как тень, он одевается и снимает пальто с крючка возле двери в спальню. С другой стороны комнаты Элизабет ворочается во сне: скрип кровати, тихий приглушенный вздох. Он видит ее через серую предрассветную муть: волосы в беспорядке, одна рука закинута на подушку, словно она защищается от обступающих ее снов. Но во сне ее лицо мирное, как всегда. Только когда она спит, она выглядит совершенно ничем не напуганной. Она привыкла к тому, чтобы делить постель с Антоном. Она больше не каменеет, когда он ложится рядом, и временами ему хочется обнять ее, утешить, если бы это было возможно. Но он знает, что она никогда не примет утешения – не от него. Каждую ночь, когда они лежат бок о бок, когда он соскальзывает в смутный мир сна, ему кажется, что он сжимает в руках призрак его жены, маленькое теплое тело, благодарное за защиту. Он чувствует ее на своей груди, и все же ее там никогда нет.

Антон поспал совсем мало этой ночью, а стоило ему задремать, все его раздробленные сны были лишь о детях, которых он уже подвел – тех, которые были с ним в Сент-Йозефсхайме. Крики ночных птиц далеко в лесу звучали как эхо причитаний малышей, которых монахи поклялись защищать. Они теперь потерянные души, напуганные и без укрытия, беззащитные и маленькие. Ночью они всхлипывают в бескрайних темных полях.

Антон оставляет холодную спальню позади и выскальзывает из коттеджа, вниз по лестнице в сырую прохладу рассвета. Цепенеющий от отчаяния, он толкает старую дверь сарая и заходит внутрь, волоча со собой мрачные и тяжелые мысли.

Уже много месяцев назад Антон перетащил в дом свою одежду и другие скромные пожитки. Его скромное имущество теперь делит место с вещами Элизабет в шкафу и в кладовке, хотя все, чем он владеет, все, что он принес с собой в этот брак, словно припадает к земле в присутствии проявлений ее жизни, застывает в панике, как кролик, забывающий бежать от охотника. Между тем, что принадлежит ему, и тем, что принадлежит ей, всегда зазор пустоты – просвет между вешалками в шкафу, разрыв между сложенными свитерами и разобранными по парам чулками, будто ей невыносимо, чтобы даже их вещи соприкасались. Но музыкальные инструменты Антон оставил на прежнем месте в старых сундуках, теперь запертых, чтобы никто не мог их найти. Паутина покрыла их, забилась между деревянными ребрами. Никто не прикасался к ним уже несколько месяцев, но они не пустые, даже если пауки пытаются убедить всех в обратном.

Он находит связку ключей в кармане и открывает ближайший сундук. Там они все лежат, холодные, бледные и безмолвные. Они – создания из сказки, погруженные в вечный сон ведьминым заклятием. Он прикасается к одному из них, к корнету, и проводит пальцем по краю трубы. Может быть, они зовут меня герром Корнетом, те, кто ждет, когда заиграет Красный оркестр?

«Я не могу этого сделать, – говорит он себе. – Я не могу вести детей к греху. Я не могу учить их злу, поклоняться кому-то, кроме Бога – и уж тем более не тому зверю, который зовет себя фюрером. Я дал клятву в Риге, что никогда больше не буду работать на благо Гитлера. Я не могу этого сделать. О Боже, я не могу».

Но какой у него выбор? Гауляйтер, с его записками и письмами, его контактами в Берлине… если Антон не будет повиноваться, Мебельщик, несомненно, раздавит его каблуком.

И это будет концом для семьи Антона.

Что-то застряло между корнетом и лежащим под ним французским рожком. Что-то маленькое, серое и похожее на бумагу, сухие листья поникли и размягчились по краям. Он вытаскивает предмет и вертит в руках. Это его конспект, оставшийся со времен вермахта. В эту небольшую тетрадку аккуратным учительским почерком он заносил все свои дела, все нудные рутинные обязанности военной жизни. В порыве неожиданного желания увидеть, каким человеком он тогда был – надеясь уловить признаки перемен в его душе, какое-нибудь доказательство, что он стал лучше, – он подходит к дверному проему, в который льется розовый свет утра. Он открывает рабочую тетрадь, но строчки текут, как кровь, и сливаются в бесформенные каракули, так что он не может разобрать ни слова.

Его служба в Вермахте была недолгой – один неудачный марш и счастливое избавление, поводом для которого послужило ранение. Тем не менее, его прыжок из самолета и марш на Ригу оживают с удивительной ясностью. На фоне рассветного неба он видит башню огня, церковный шпиль, объятый пламенем – и с обеих сторон тьму, расстилающуюся к далекому горизонту. Он снова попался в ту же ловушку, вынужден выполнять распоряжение рейха. Куда бы мы ни бежали, как бы ни сопротивлялись, нас поймает и сожмет в кулаке власть. Дорога прямая и монотонная. Она безжалостно ведет нас вперед, в огонь и пепел.

С тех пор, как он принял предложение отца Эмиля и вступил в Сопротивление, бывали времена, когда ему казалось, что он взвалил на себя непосильную ношу. Когда он был неопытным новичком, он не мог отрицать, что бросился в коварную пучину, и она уже смыкается над его головой. Но он никогда не сомневался в своей способности плавать. Каким бы глубоким не было болото, каким бы быстрым не был поток, он мог пробиться к поверхности – он знал это; его вера была непоколебима. Но это – задание от гауляйтера взять на себя отвратительную задачу и отсутствие безопасного способа отказаться… Впервые с момента, как он стал участвовать в конспиративной работе – а на самом деле, впервые с его приезда в Унтербойинген – он чувствует, что не может ничего сделать, кроме как потерпеть поражение. Осознание этого оставляет его потрясенным и опустошенным, со вкусом меди на языке. Он слаб, бессилен, как все люди, которым угрожают силы, попирающие гуманность.

Оперевшись о дверной проем, он вдыхает запахи утра. Воздух тяжел от росы, ирригационные канавы полны, от них поднимается запах стоялой воды. Земля сырая и всхлипывающая. Почва выдыхает влагу дыхания спящих детей – воспоминания о тех, кого он потерял между Небом и Землей, невидимый туман, который гладит его щеку, как он